Русская философия смерти. Антология - Коллектив авторов - Страница 51

5. Прежде чем достигнуть старости, я старался хорошо жить; в старости я стараюсь хорошо умереть; чтобы хорошо умереть, нужно умереть охотно.

6. Люди, не понимающие жизни, не могут не бояться смерти.

Ты боишься смерти, но подумай о том, что бы было, если бы ты был обречен в твоей все одной и той же личности на вечную жизнь?

Человек, как животное, противится смерти, но благодаря разуму он всегда может заменить это противление не только покорностью, но и согласием.

1. Причина, почему представление о смерти не оказывает того действия, какое оно могло бы оказать, заключается в том, что мы по своей природе, в качестве деятельных существ, по-настоящему совсем не должны думать о ней.

2. Жизнь не чувствует никакого родства со смертью. Поэтому-то, вероятно, всегда и возрождается в нас машинальная, инстинктивная надежда, затемняющая разум и заставляющая сомневаться в верности нашего знания о неизбежности смерти. Жизнь стремится упорствовать в бытии. Она повторяет, как попугай в басне, даже в минут у, когда его душат: «Это, это ничего!»

3. Смертные страдания более всего вызывают в человеке противление смерти, но эти же самые страдания заставляют человека желать смерти.

4. В последние, предсмертные минуты духовное начало оставляет тело и, оставляя его, соединяется ли с безвременным, всепространственным началом всего или переходит в другую опять ограниченную форму, мы не знаем; знаем только то, что тело оставляется тем, что живило его, и становится только предметом наблюдения.

5. Смерть есть перемена или исчезновение предмета сознания. Само же сознание так же мало может быть уничтожено смертью, как перемена зрелища может уничтожить зрителя.

6. Ты пришел в эту жизнь, сам не зная как, но знаешь, что пришел тем особенным я, которое ты есть; потом шел, шел, дошел до половины и вдруг не то обрадовался, не то испугался и уперся и не хочешь двинуться с места, идти дальше, потому что не видишь того, что там. Но ведь ты не видал тоже и того места, из которого ты пришел, а ведь пришел же ты. Ты вошел во входные ворота и не хочешь выходить в выходные.

Вся жизнь твоя была шествие через плотское существование; ты шел, торопился идти, и вдруг тебе жалко стало того, что совершается то самое, что ты не переставая делал. Тебе страшна большая перемена положения твоего при плотской смерти, но ведь такая большая перемена совершалась с тобою при твоем рождении, и из этого для тебя не только не вышло ничего плохого, но, напротив, вышло такое хорошее, что ты и расстаться с ним не хочешь.

Если мы верим, что все, что случалось с нами в нашей жизни, случалось с нами для нашего блага, а человек, верующий в благое начало жизни, не может не верить в это, – то и то, что совершается в нашей смерти, совершается для нашего блага.

В «Живой жизни», очень интересном и прекрасно составляемом новом религиозном журнале, начавшем издаваться в Москве[20], помещена интересная статья г. Эрна «Социализм и проблема свободы»¹. О «социализме» и «проблеме свободы» я пропустил, не интересуясь ими, но в конце статьи натолкнулся на рассуждение о смерти, об умирании. Это так хорошо и значительно, что ничего более веского, грустного, религиозно-мучительного я не читал после «Смерти Ивана Ильича» Толстого. Мой образ мысли совершенно противоположен образу мыслей г. Эрна. И мне хочется сказать ему, как другу-автору (лично я его не знаю, но всякий задушевный автор становится другом читателю), следующее письмо-исповедание:

– Вы так боитесь смерти? Она вас пугает своим образом, своей бессмысленностью, своею болью и печалью, что – кажется вам – человек не может быть счастлив, пока он смертен², и что даже ни о чем, кроме смерти, он и не может думать серьезно в своей жизни… Вы говорите это пространно, длинно, гораздо лучше, чем я, но, вкратце, вы говорите именно это… Вы хотели бы бессмертия, «воскресения там, за гробом», и указываете, что это «обещает нам воскресение Христа»…

Мне это не кажется так.

Прежде всего, «воскресение Христа» ничего не обещает нам. Он – Бог, мы – люди: из «воскресения» Бога ничего не вытекает для человека. Бог мог воскреснуть, а человек, может быть, и не может воскреснуть? Не знаю. Меня «воскресение Христово» не убеждает, что я воскресну… В идеях г. Эрна, Вл. Соловьева, Мережковского, Тернавцева³, которые все указывают на «воскресение Христово», говоря, что там содержится некое обещание и нам, я не нахожу связности. От большего и разнородного нельзя заключать к меньшему и неоднородному. «Бог» и мир сотворил, а я – не могу.

Хотел ли бы я очень воскресения? Не знаю. Ведь есть и очень мучительное в жизни, стыдное. Мы воскреснем «со всем в себе», а не «по-хорошему»… Как же тогда? Не лучше ли быть совсем забытым, исчезнуть? Не знаю, что лучше, что больнее. Говорят: «всё равно будет прощено» или «все воскреснем со стыдом, и потому никому не будет стыдно». Не знаю, хорошо ли и это: такое было бы печальное зрелище. Да и это взаимное прощение, «потому что все преступники»… бррр…

Я почти не желаю воскресения или желаю с тем, чтобы быть только с Богом и без «других»… Без свидетелей и очевидцев. Я бы желал «воскреснуть» и не «для Бога» в богословском смысле, а чтобы продолжать помнить и продолжать любить тех, кого знал и любил на земле. В последнем анализе «земля» для меня всё: сужу по тому, что без воспоминания «о земле» и «земных людях» я решительно не хочу «воскреснуть». Не имею интереса к «воскрешению»…

Так думаю. Может быть, скверно, но так думаю.

Самый «Бог» для меня какая-то сумма узнанных, встреченных… милых… людей, удлиненная, бесконечная, но – она… Я путаюсь, неясен, чувствую это. Без «этих людей» сам Бог для меня как-то не нужен, то есть «тот Бог какой-то огромный, огромный, и чужой, и страшный или там «наказывающий», что ли… Это так огромно и далеко, что я не умею ни любить «этого огромного», ни не любить. Ничего. Если Он хочет меня за это «наказать» – пусть.

Я очень мал. За что Богу меня наказывать? Не знаю. Бороться со мною, победить меня, искалечить меня, «сжечь огнем»? Не знаю, не знаю. До того «не знаю», что не боюсь.

Быть вечно с памятью о милых людях, – да, это манило бы… Другого, пустого, с «обнажением» и «свидетелями» я не хотел бы. Но если будет такой всемирный скандал, ну, что же… Зажмем глаза руками. Не будем смотреть. Не осудим друг друга. Не заставит же Бог нас плевать друг на друга, не устроит такой всемирной плевательницы.

Нет, это так глупо, что, конечно, этого не будет.

Просто, я думаю, умрем…⁴ Отчего это так страшно, отчего нам всю жизнь об этом думать, отчего «при наличности смерти – все радости не в радость» (тезис г. Эрна)?

Эрн, положим, через три года потеряет имущество, какое имеет: неужели же из-за этого ему не идти сегодня в кухмистерскую обедать? Будет голодно – он будет голодать, но когда можно быть сытым, почему же не быть сытым? Не понимаю. Мне кажется, г. Эрн одевает смерть мистицизмом, а жизнь он мистицизмом не одевает. Мистицизм имеет свойство все удлинять, расширять, простирать «куда-то», «обесконечивать»… Увитая мистицизмом «смерть» представляется бесконечною, огромною, всёзакрывающею. Но ведь с таким же правом и жизнь может потребовать себе мистического одеяния: и под его покровом она представится еще неизмеримо бесконечнее смерти, бесконечнее смыслом своим, драгоценностью своею, милостью своею, тем, что она мила и чем и почему мила.

Хотите «мистицизм» – туда, берите (или допускайте) его и сюда. А если вы жизнь, еду, довольство, литературу признаете только «маленькими эмпирическими фактами», то позвольте мне и на смерть взглянуть, что вот я «простужусь, будет воспаление легких, поколет в груди, покашляю и – умру». Только. Почему не только? Эмпирический факт смерти не длиннее всякого эмпирического факта в жизни, а мистический факт смерти гораздо короче и проще факта жизни под углом мистического на нее воззрения.