Возвращение с Западного фронта (сборник) - Ремарк Эрих Мария - Страница 117
- Предыдущая
- 117/284
- Следующая
Он развернул свертки с ужином: сыр, хлеб, твердокаменная копченая колбаса и шпроты. Все это мы запивали отлично охлажденным пивом. Ели мы так, словно от зари до зари молотили цепами зерно. Потом взялись за «Карла». Работали два часа, все проверили и отрегулировали, смазали подшипники. Вслед за этим Ленц и я поужинали вторично. Готтфрид включил свет и на «форде». При аварии одна его фара уцелела. И теперь, укрепленная на выгнутом кверху шасси, она испускала косой луч света куда-то в небо.
Вполне удовлетворенный, Ленц повернулся к нам.
– Ну вот! А теперь, Робби, достань-ка бутылки. Давайте отметим «Праздник цветущего дерева»!
Я поставил на стол коньяк, джин и два бокала.
– А ты? – спросил Готтфрид.
– Я пить не буду.
– Что?! Почему не будешь?
– Потому что пропала у меня охота продолжать это чертово пьянство!
Ленц пристально посмотрел на меня.
– Отто, наш ребеночек свихнулся, – сказал он Кестеру.
– Оставь его в покое. Не хочет – не надо, – ответил Кестер.
Ленц налил себе полный бокал.
– Вообще у этого мальчика с некоторых пор пошли завихрения.
– Это еще не самое худшее, – заявил я.
Над крышей фабрики напротив нас взошла большая красная луна. Некоторое время мы сидели молча.
– Скажи мне, Готтфрид, – заговорил я затем, – ведь ты специалист по части любовных дел, не так ли?
– Специалист? Нет, я классик любви, – скромно ответил Ленц.
– Хорошо. Я хотел бы знать, всегда ли влюбленный человек ведет себя по-идиотски?
– То есть как это по-идиотски?
– Ну, в общем, так, как будто он полупьян. Болтает невесть что, несет всякую чепуху, да еще и врет.
Ленц расхохотался:
– Что ты, детка! Ведь любовь – это же сплошной обман. Чудесный обман со стороны матушки-природы. Взгляни на это сливовое дерево! И оно сейчас обманывает тебя: выглядит куда красивее, чем окажется потом. Было бы просто ужасно, если бы любовь имела хоть какое-то отношение к правде. Слава Богу, что растреклятые моралисты не властны над всем.
Я встал.
– Так, по-твоему, без некоторого жульничества это дело вообще невозможно?
– Да, детонька моя! Вообще невозможно!
– Но ведь тогда можно попасть в глупейшее положение.
Ленц усмехнулся:
– Запомни одну вещь, мальчик: никогда, никогда и еще раз никогда ты не окажешься смешным в глазах женщины, если сделаешь что-то ради нее. Пусть это даже будет самым дурацким фарсом. Делай все, что хочешь, – стой на голове, неси околесицу, хвастай, как павлин, пой под ее окном. Не делай лишь одного – не будь с ней рассудочным.
Я оживился:
– А ты что скажешь, Отто?
Кестер рассмеялся:
– Пожалуй, все это так и есть.
Он встал и поднял капот «Карла». Я достал бутылку рома, еще один бокал и поставил их на стол. Отто включил зажигание, нажал на кнопку стартера, и двигатель зачавкал – утробно и сдержанно. Ленц, положив ноги на подоконник, глядел в окно. Я подсел к нему.
– Тебе когда-нибудь случалось быть пьяным в обществе женщины?
– Часто случалось, – не пошевельнувшись, ответил он.
– Ну и как?
Он искоса посмотрел на меня:
– Ты хочешь знать, как быть, если ты сделал что-то не так? Отвечаю, детка: никогда не проси прощения. Ничего не говори. Посылай цветы. Без писем. Только цветы. Они покрывают все. Даже могилы.
Я посмотрел на него. Он оставался неподвижным. В его блестящих глазах отражался белый свет автомобилей. Двигатель все еще работал. Он тихонько погромыхивал, точно под ним содрогалась земля.
– Вот теперь я могу спокойно выпить чего-нибудь, – сказал я и откупорил бутылку.
Кестер заглушил двигатель. Затем обратился к Ленцу:
– Сегодня луна светит достаточно ярко, чтобы можно было найти стакан. Верно, Готтфрид? А ну-ка выключи свою иллюминацию. Особенно на «форде». Этот косой луч напоминает мне прожекторы времен войны. Когда ночью эти штуки начинали нашаривать мой самолет, мне было совсем не до шуток.
Ленц кивнул:
– А мне он напоминает… Впрочем, не все ли равно…
Он встал и выключил фары.
Луна поднялась высоко над фабричной крышей. Она все больше светлела и теперь казалась желтым лампионом, повисшим меж ветвей сливы. Ветви, колеблемые слабым ветерком, тихо качались.
– Все-таки странно, – сказал Ленц после паузы, – почему принято ставить памятники всевозможным людям?.. А почему бы не поставить памятник луне или дереву в цвету?..
Я рано вернулся домой. Открыв дверь в коридор, услышал музыку. Играл патефон Эрны Бениг – личной секретарши. По коридору плыл тихий и прозрачный женский голос. Потом пошла перекличка скрипок под сурдинку с пиччикато на банджо. И опять этот голос, проникновенный, нежный, будто переполненный счастьем. Я вслушался, пытаясь разобрать слова. Тихое пение женщины звучало удивительно трогательно в этом темном коридоре, где я стоял между швейной машиной фрау Бендер и чемоданами супругов Хассе. Я увидел кабанью голову над входом в кухню, где служанка гремела посудой.
«И как же могла я жить без тебя!..» – пел голос в нескольких шагах от меня, там, за дверью.
Я пожал плечами и пошел к себе в комнату.
За стеной снова разгорелась свара. Через несколько минут ко мне постучался и вошел Хассе.
– Я не мешаю вам? – устало спросил он.
– Ничуть, – ответил я. – Хотите что-нибудь выпить?
– Лучше не надо. Только немного посижу у вас.
Он тупо уставился в пол.
– Вам хорошо, – сказал он. – Вы живете один…
– Ну что за ерунда! – возразил я. – Вечно торчать одному тоже не дело… Уж поверьте мне…
Чуть сгорбившись, он сидел в кресле. Его глаза казались стеклянными – в них отражался проникавший в полумрак комнаты свет уличного фонаря. Я смотрел на его узкие, покатые плечи.
– Я представлял себе жизнь совсем по-другому, – проговорил он после долгого молчания.
– Это со всеми так…
Через полчаса он решил пойти мириться с женой. Я дал ему несколько газет и полбутылки ликера «Кюрасо». Ему это приторно-сладкое пойло должно было подойти – в напитках он ничего не смыслил. Тихо, почти неслышно вышел он от меня. Тень от тени, будто и вправду уже угас. Из коридора пестрым шелковым тряпьем ворвались обрывки музыки… скрипки, приглушенные банджо… «И как же могла я жить без тебя!..»
Я запер за ним дверь и уселся у окна. Кладбище было залито голубым сиянием луны. Пестрые контуры световой рекламы взметались до крон деревьев. На темной земле выделялись могильные плиты. Безмолвные, они не внушали страха. Вплотную к ним, сигналя, проезжали автомобили, и свет их фар скользил по выветрившимся надгробным надписям.
Я просидел довольно долго, размышляя о всякой всячине. В частности, о том, как в свое время мы вернулись с фронта, молодые, ни во что не верящие, словно шахтеры, выбравшиеся на поверхность из обвалившейся шахты. Нам хотелось ринуться в поход против лжи, эгоизма, алчности, душевной косности – против всего, что вынудило нас пройти через войну. Мы были суровы и могли верить только близкому товарищу или таким вещам, которые никогда нас не подводили, – небу, табаку, деревьям, хлебу и земле. Но что же из всего этого получилось? Все распадалось, пропитывалось фальшью и забывалось. А если ты не умел забывать, то тебе оставались только бессилие, отчаяние, равнодушие и водка. Ушло в прошлое время великих человеческих и даже чисто мужских мечтаний. Торжествовали дельцы. Продажность. Нищета.
«Вам хорошо, вы одиноки», – сказал мне Хассе. Все это, конечно, так – одинокий человек не может быть покинут. Но иногда по вечерам эти искусственные построения разлетались в прах, а жизнь превращалась в какую-то всхлипывающую, мечущуюся мелодию, в водоворот дикого томления, желания, тоски и надежды все-таки вырваться из бессмысленного самоодурманивания, из бессмысленных в своей монотонности звуков этой вечной шарманки. Не важно куда, но лишь бы вырваться. О эта жалкая потребность человека в крупице тепла. И разве этим теплом не могут быть пара рук и склоненное над тобой лицо? Или и это было бы самообманом, покорностью судьбе, бегством? Да и разве вообще существует что-то, кроме одиночества?
- Предыдущая
- 117/284
- Следующая
