Том 1. Здравствуй, путь! - Кожевников Алексей Венедиктович - Страница 35
- Предыдущая
- 35/114
- Следующая
Около дома он встретил Исатая. Старик стоял у пешеходной дороги с железной миской в руке и поколачивал ее ложкой.
— Бабай, ты ли это? — позабыв сказать «аман», удивился Тансык.
— Я, я.
— А зачем здесь?
— Звоню обед.
— Не понимаю.
— Возьми марку и принеси мне обед. — Исатай протянул миску и небольшой жетон из светлой жести. Тансык понял, что порядки в столовой прежние — сперва обеды отпускают строителям, имеющим жетоны, где указана смена, потом всем прочим. Тансык мигом принес полную миску капустных щей, смешанных с гречневой кашей, и увел Исатая в юрту обедать.
Исатай ел, одновременно рассказывая, как получилось у него с жизнью. Сначала потерялся Тансык, потом уехала Шолпан, а потом — бригадир Гусев. Остался у Исатая Ахмет, который тоже часто уезжает. Тогда Исатай осторожно выходит из юрты и звенит в пустую миску. Какой-нибудь добрый человек берет ее и приносит полную. А жетоны дает Исатаю Ахмет.
Старик хотел рассказать еще кое-что, но Тансык ушел в контору. Шел уторопленно, озираясь со все возрастающим страхом перед всякими казенными фуражками.
Контора была уже не в палатке, а в новом тесовом бараке. Елкин имел для работы отдельную комнату. Пойдя к нему, Тансык сдернул малахай, низко поклонился и тихо проговорил:
— Аман!
Инженер поглядел на него глазами незнакомого человека и спросил:
— Что нужно, товарищ?
— Я пришел работать. Я — Тансык, помнишь, водил тебя на Чокпар?
— Ты все получил за работу?
— Все.
— Что еще нужно? — холодно повторил Елкин.
— Я взял казенного коня и одежду. Коня вернул.
— А как же иначе, — сказал Елкин резко, словно цыкнул слюной.
— Я привез и спецовку, вот она. — Тансык распахнул плащ, показывая одежду под ним. — Я могу снять и вернуть, могу отдать за нее коня и верблюда. Только возьми меня обратно на дорогу.
— Иди к моему помощнику, рабочих принимает он.
Этим помощником оказался инженер Леднев. Он глянул на Тансыка, узнал дорожную спецовку, нахмурился и закричал, даже не дослушав:
— Беглецов, лентяев, расхитителей государственного добра мы не принимаем!
— Я — Тансык. Показывал инженерам дорогу, копал землю. Мне дали за это хорошую одежду.
— А ты увез ее, истрепал. Зачем пришел, за новой? У меня для таких нет места.
— Я буду хорошо работать, — начал уверять Тансык. — Дурак был, оттого и убежал.
— Поживи без работы, умней станешь. — Леднев начал просматривать бумажки.
Тансык не уходил, он старался поймать взгляд Леднева и еще раз попросить.
— Тебе сказано: не проси, не жди — не будет. Отправляйся туда, куда бегал! — И Леднев притопнул ногой.
Тансык долго бродил по станции с одной навязчивой думой: что делать — уехать ли в степь и быть вестником без вестей или остаться на дороге рабочим без работы?
На ночь спать вернулся к Исатаю. Старик сидел в юрте и горевал, что не может наколоть дров, затопить печку.
— Исатай, пустишь меня ночевать? — робко спросил Тансык. После разговора с Елкиным и Ледневым он стал бояться всех.
— Живи, живи, — обрадовался старик. — Я думал: тебя в степи съели волки, сильно тосковал. Тут приходил человек из милиции и спрашивал, какой у тебя адрест. Я сказал: «А что такое адрест?» — «Аул, в котором живет человек». — «У Тансыка нет аула», — сказал я. Человек не поверил и стал сильно ругать меня. Он думает: у каждого казаха есть аул. Смешной, зря сердитый человек. Тогда я тоже рассердился и сказал: «Ладно, бери адрест — аул Тансыка — весь Казахстан, юрта Тансыка — небо и ветер, очаг Тансыка — солнце. Иди, Тансык дома, ждет тебя». Человек снова сильно ругался. Больше он не придет, больше нечего говорить, сказал все.
— А говорил, зачем ему мой адрес? — встревожился Тансык.
— Сказал, что надо отнять у тебя казенного коня и одежду.
— Я вернул коня.
— А одежду?
— Не берут: сильно износил ее. — Тансык вдруг припал к старику и пожаловался: — Мне не дают работы. Скажи, что делать?
— Сперва принеси дров, затопи печку: тепло шибко сильно рассердилось на меня и постоянно убегает куда-то. Мне всегда холодно.
Когда от железки пахнуло теплом, Исатай пересел поближе к ней, нашарил Тансыка и потянул к себе:
— Сиди грейся и слушай. Что сказали тебе инженеры?
— Боятся: убегу, унесу что-нибудь. А я не могу жить без дороги. Осталась одна правда и одна ложь, которую хотят слушать люди. Это — про дорогу. Что мне делать? Уехать в степь и врать про дорогу?
— Нет. Иди к Елкину и скажи…
— Он забыл меня, не хочет слушать.
— Скажи: как может молодой казах жить без дороги, если слепой старик Исатай не может без нее. Прогонит — приди снова, ходи каждый день! Запрет дверь — стой у нее, стучись! Будет толкать — жмись к нему! Знаешь, как делает верная собака…
Потеряв зрение, Исатай ничуть не потерял интереса к жизни, творившейся вокруг него, часто расспрашивал о ней Тансыка, Шолпан, Ахмета, бригадира Гусева. Открывал юрту или выходил из нее, чтобы слышать разговоры и шумы со стороны. Темная жизнь озвучилась для него гораздо богаче, чем некогда зримая, и это делало ее почти видимой.
В часы ночного затишья он припоминал, обдумывал голоса людей, машин, коней, верблюдов — весь долетавший до него шум. В первое время этот рьяный следователь и слепой соглядатай жизни колебался, как камыш в проточной воде, становился то другом, то врагом строящейся дороги. Потом начал сильней склоняться в одну сторону: Турксиб — хорошее дело. Будь у меня глаза, я стал бы помогать стройке.
Наступала зима. Свирепый курдай-ветер третий день гнал колючую поземку из песка и снега, хоронил ею и возведенное и едва начатое земляное полотно дороги, забивал выемки до того плотно, что их приходилось снова пробивать бурением и взрывчаткой, разгонял с открытых работ людей, громоздил сугробы, останавливал ими машины.
Елкина курдай-ветер застал в дороге, прохватил насквозь и уложил в постель с высокой температурой. Но обстоятельства были таковы, что и лежа инженер продолжал работать: читал сводки, докладные записки, заявления, подписывал бумаги, принимал людей.
Ему помогал бригадир Гусев, приехавший с линии на Луговую принимать новую партию дорожно-строительных машин.
Елкин жил в новеньком бревенчатом доме еще без капитальных печей, а с железными времянками. Он лежал на своем топчане, бригадир сидел на другом, для приезжающих издалека с ночевкой.
— Дорогу мы, конечно, построим, и в срок, может быть, даже раньше… Но что получится у нас с кадрами из местного населения — не знаю, — говорил Елкин, то прикрывая одеялом, то открывая свое разгоряченное, покрасневшее лицо. — У меня целая папка строжайших приказов довести число рабочих-строителей из местного населения где до сорока, где до шестидесяти и даже восьмидесяти процентов. Из казахов же мы должны подготовить машинистов на компрессорах, тепловозах и экскаваторах, затем и построенную дорогу должны если не полностью, то наполовину обслуживать казахи. Планируется за четыре-пять лет обучить шесть с половиной тысяч железнодорожников: рабочих, проводников, слесарей, кочегаров, машинистов, начальников станций. А они то ли не понимают надобности, то ли не хотят учиться. До сих пор мы не сделали из них даже сколько-нибудь сносных землекопов. Одни жалуются: тяжело, просят назначить их инженерами. Другие того хуже — убегают в казенной спецовке, угоняют лошадей. Говорю прямо: не знаю, кого выделить вам в кузнецы, в бурильщики, на кого указать: вот благодарный материал, шлифуйте — и будет работником. Вам предстоит много хлопот и труда.
Бригадир попросил разрешения закурить и завернул большущую цигарку из книжки нарядов. Тонкой курительной бумаги на стройке не было, а книжек из такой бумаги завезли на два Турксиба.
Накурившись всласть, бригадир старательно откашлялся — приготовился к серьезному разговору — и начал:
— Я знаю здешний народ, и жил и воевал вместе ним. Крепкий, сообразительный, можно с ним дела творить. Но, как бы это получше сказануть, наследство у него плохое. Народ живет старым-старыми повадками, от времен Мамая. Знает только лошадку да кнутик, одним словом, народ-пастух. Другой работы не пробовал. Лопата, лом против кнутика кажутся горой. Да, с ними придется поработать засуча рукава. Что удивительно: верхом снесет и голод и холод, а погреться с лопатой трудно. Не привык.
- Предыдущая
- 35/114
- Следующая
