Серое, белое, голубое - Моор Маргрит - Страница 37
- Предыдущая
- 37/52
- Следующая
Мишель спросил:
— Ты похожа на нее?
Я ответила:
— Да, ужасно похожа.
Я передернула плечами и сделала веселое лицо. Я знала, что ничто из моего рассказа не останется в памяти у этого человека, ни единого эпизода он не возьмет себе для того, чтобы в обход меня самой доверить женщине-тени, незримо присутствующей, подобно «ты» в лирическом стихотворении. Я запросто ела и пила с ним как с добрым товарищем и однажды вечером, идя вместе с ним по улице, поеживаясь от холода — это-то все и решило, — схватила его за руку, а позже, пройдя коридор красных и зеленых огней, очутилась в его комнате с дощатым полом, где, словно трагическая актриса, играющая королеву, присев на край постели, томно стягивала чулки, выгибала шею, задирала ноги, попав вдруг во власть знакомого запаха, давнего обещания, давно не испытанного потрясения чувств… «Что с тобой? — спрашивал меня он. — Ты кажешься такой счастливой!»
…Роберт! Пойми, это не обычная встреча, это танец тустеп во дворце, плывущем над землей.
Пляж у мыса Кап-де-Розье. Я лежу бок о бок с голландцем, у него отличная фигура, голубые глаза и загадочный характер. Я одновременно сплю и бодрствую. Небо меняет цвет, приобретает матовый медный оттенок, должно быть, сейчас около семи вечера, число отдыхающих на пляже тает. Стоило мне только подумать: он лежит как утопленник, как он поднялся, опираясь на локти. Меня поразило, что у него на лице нет былой улыбки. Возле глаз у него остался белый след.
…Мы видели играющих китов, Роберт, мы летели в открытой машине навстречу ветру, занимались любовью и потом смотрели на полную луну и на игру бликов на стене напротив нашей кровати в гостиничном номере. Добавляло ли это что-либо к тому, что мы уже и так знали? Мы одевались и раздевались, всегда с бьющимся сердцем, даже волосы причесывали и ноги мыли не без тайного значения. Что придавало очарование двум влажным полотенцам, небрежно брошенным на пол в ванной? Помнишь ли, Роберт, нашу поездку в Форийон? Мы проезжали скромные крестьянские домики, богатые виллы, видели лошадь и свинью на лугу, ехали медленно, не торопясь, и вдруг все пришло в движение вместе с нами, словно нас обвели в кружок цветным карандашом, и из-за этого мы стали чем-то вроде трогательной парочки, сошедшей с детского рисунка. Итак, мы лежали на пляже Кап-де-Розье, когда начался прилив. Песчаная полоска становилась все уже и уже. Я засмеялась и показала рукой на собаку: «Видишь?» Ты посмотрел в ту сторону, куда я показывала, на пса, роющего песок черными передними лапами, — все его туловище было в движении, а волна, набегая, всякий раз заливала вырытую им ямку, у меня тоже так бывало в детстве. Ты вдруг схватил меня за руку повыше кисти, нахмурил брови. Я догадалась: ты хотел проникнуть в мои мысли. Долговязый парень с глазами моряка, ты смотрел куда-то сквозь меня, словно заметил маячащий на горизонте корабль. «А ведь все это простая случайность…» — ты пробормотал эти слова наполовину про себя. Что ж, значит, я тебя любила. Но какое беспокойство овладело мною вдруг! Я больше не проводила дни во время каникул дома с мамой. «Я ухожу, срочно, — говорила я ей, — я молода, свободна, у меня свидание», и с этими словами я оставляла нетронутым дымящийся кофе и летела к себе в комнату, где рассматривала в зеркале свои распухшие губы. Может быть, таким образом я восстанавливала нарушенный миропорядок? Тогда мне так и казалось. В номере мотеля «Ле-Муэт» я бросилась на постель и лежала ничком. Ты пошел в деревню за лимоном и кальмарами, а я лежала и раздумывала о нас. Ты не первый, Роберт, кто раздвинул ногой мои колени, расстегнул на мне платье и прижал меня к сердцу, и потому ужасно странно будет, если ты окажешься последним. Я сама судорожно хватаюсь за твою одежду, обнимаю тебя руками и коленями, моя плоть сокращается, принимая тебя внутрь, словом, ты у меня не первый. Но когда ты вскоре вернешься, я буду ошарашенно смотреть на тебя: мы можем остаться навсегда вместе, можем, наоборот, предать или покинуть друг друга, но я чувствую, что это навсегда. Я оторвала голову от подушки. Летний день подходил к концу. В мотеле хлопали двери. Доносился шум воды из душевых. Слезы струйками катились из моих глаз.
Гигантскую оранжевую птицу из металла привели в порядок. Ответственные специалисты дали «добро» на старт. Летите себе спокойно, с машиной все о’кей, насколько это зависит от нас, мы гарантируем, что никто из сидящих в ней не покинет досрочно сей мир. По проходам салона забегали стюардессы. Самолет перед стартом пошел на поворот, в эту минуту я взглянула на часы: было 18.30, мы взлетали на час позже времени, запланированного по расписанию.
Я встретила взгляд пассажира на соседнем сиденье. Маленький седовласый господин заметил, что я смотрела на часы.
— Над океаном западный ветер, — сказал он. — Порой это дает целый час выигрыша во времени. Вполне возможно, мы не опоздаем.
Я улыбнулась. Как хорошо. Какое облегчение! Для меня эта задержка вовсе ничего не значит. Есть возможность лишний часок поразмыслить, все взвесить для порядка, может, еще не поздно дать обратный ход. Но нет, все правильно. Все идет своим чередом. И в зале для вылетающих пассажиров никто меня больше не ждет.
Мы простились с Мишелем очень нежно.
— Жизнь — смешная штука, — сказал он.
— Да, — согласилась я, — ты правильно выразился. Она смешная и непонятная. В ней всего понамешано — и страх, и наслаждение, в этом сам черт не разберется. Давай пропустим еще по стаканчику пива, вон там, в уголке.
В баре зала вылета мы были не единственной прощающейся парой, вон и еще: человек в светлом дорожном костюме беспокойно поглядывает на часы, второй провожает, один из этих двоих улетает. Ты ведь вернешься, правда? Ты будешь писать, звонить? Обещай мне, что будешь беречь себя.
Я нахмурилась, приготовилась к обороне.
— Перестань, ты опять за свое!
Мы все уже обговорили. Я путешествую из ниоткуда в никуда. Провожу исследование, собираю материал и компоную его. Я работаю над автобиографией, но внезапно жизнь подкидывает мне что-то еще. Тогда приходится все заново перерабатывать, исправлять и добавлять.
— Ты очень хорошенькая в этом платье.
— Правда?
— Я буду ужасно скучать по тебе.
— Я по тебе тоже.
Он проводил меня до паспортного контроля. Там уже выстроилась целая очередь.
— Незачем тебе здесь толкаться, — сказала я.
Оказавшись перед окошком контроля, я обернулась и сразу нашла в толпе его глаза. Мы еще раз помахали друг другу, и я увидела, как он прошел через стеклянную дверь и очутился на улице среди припаркованных машин. Майский вечер только начинался, вдруг я заметила, что кто-то взял его под руку — женщина, смешливая и любознательная, похожая на меня, моя тень с ни на что не похожей линией судьбы. Вот они перешли на ту сторону и скрылись за мечущим брызги фонтаном.
Я посмотрела в иллюминатор. Мы пролетали над Восточной Канадой. Я различила реку и залив Святого Лаврентия, продолговатый полуостров Гаспе, с которым я прощалась второй раз. В первый раз, много лет назад, в самолете рядом со мной сидел молодой человек, чей голос и поза будоражили меня всю дорогу. Теперь я расстегнула ремень безопасности одновременно с седым мужчиной и заметила в этот момент, что салон «Боинга-747» заполнен далеко не весь, остальные кресла в нашем ряду были свободны. В тот первый перелет, пробуждаясь время от времени от своих эротических грез, я, должно быть, вспоминала мать — она долго стояла на вокзале Гаспе и махала на прощанье. Голова, чуть склоненная набок, светлые волосы падают на плечи, на лице обиженно-удивленное выражение — я часто видела его во сне. Сейчас наяву я задаю себе вопрос о том, что я нашла, когда вернулась.
Я блуждала с букетом цветов в руках по кладбищу, разыскивая ее могилу. Неожиданно увидела розовую гранитную плиту как раз посредине ряда. Я говорила с ее подругой, с соседкой, с директором школы, в которой она прежде работала. Мама дожила до пятидесяти девяти лет. Она работала в школе, пока не заболела. Она любила свою работу. Всегда приходила в класс заранее, чтобы полить цветы на подоконниках, нарисовать на доске календарь и развесить географические карты. Дети приходили в помещение, где витал живой дух. Она считала Гаспе милым городком, посещала краеведческий музей не Только ради исторических выставок, но и просто так, чтобы попить чаю, глядя из полукруглого окна на бухту. Она много читала, каждый вечер в десять часов привычно принимала ванну, надевала красивое кимоно и еще несколько часов кряду проводила в постели с книгой, курила, ставила неподалеку от себя рюмку виски. Перед тем как лечь спать, она выносила пепельницу и открывала окна. Когда умер наш лабрадор, она не хотела заводить новую собаку. Однако в прогулках на берег моря ее сопровождал веселый игривый зверек, соседская собака, помесь дворняжки со спаниелем. «Мики, Мики!» — кричала она, но лохматая псина уже неслась пугать чаек — обычно птицы сидели на песке у линии прибоя, неподвижно отражаясь на гладкой, как металл, поверхности. Итак, ее дочь вернулась в Европу. Должно быть, она восприняла это как неизбежность. Она звонила, писала и радовалась как дитя, когда получала ответ — конверт со вложенными внутрь фотографиями. Но почему же после ее смерти я не нашла в доме этих писем, ни единой карточки, ни одного фотоальбома времен моей юности? Никто не мог мне этого объяснить. Моя мать, как говорили знакомые, не казалась убитой горем женщиной, она была только очень рассеянной. Когда она слушала или говорила, меж бровей у нее пролегала легкая морщинка, словно она все время внимательно слушала какой-то голос внутри себя. Ее можно было принять за ослепшую женщину, тренирующую память.
- Предыдущая
- 37/52
- Следующая
