Серое, белое, голубое - Моор Маргрит - Страница 36

• Предыдущая
• 36/52
• Следующая

В середине нашего путешествия через океан, когда целую неделю стоял полный штиль, двое человек умерли. Первой опочила старушка. Бабушка успела благословить своих взрослых детей и тихо отошла в мир иной. Второй усопший был младенец. Узнав от матери, что завтра на рассвете его кинут в море, я сказала, что пойду смотреть.

Безветренное утро, час очень ранний. Солнце едва скользнуло лучами на поверхности воды. Рука об руку с мамой я спустилась на нижнюю палубу, на передней части которой, размером с танцплощадку, вскоре собралась небольшая толпа: пассажиры, офицеры, выстроившиеся в ряд матросы и на переднем плане на столе младенец в белой картонной коробке. Подойдя поближе, я вгляделась в него внимательно. Это был плотненький славный малыш с личиком спокойным и одновременно гордым. Опустив веки с длинными ресницами, он хранил тайну о том, каково быть мертвым. Я обрадовалась, заметив уложенные вокруг его тельца темно-розовые розы.

Они были сделаны из женских прокладок. Вчера днем я видела, как женщины занимались их изготовлением. Брали в руки прокладку, осторожно отделяли белый слой от розового — требовался лишь розовый — и искусно мастерили из него красивые бумажные цветы, которые затем скрепляли с обратной стороны иголкой с ниткой. «Расскажи мне, — тихонько попросила я ребеночка, — правда ли, все вначале становится серым, потом белым, потом голубым и ты летишь к звездам? И еще скажи — как тебе нравятся эти розы? Я лично не видела в жизни ничего прекрасней».

Прочитали молитву. Кто-то вскрикнул. Двое матросов закрыли коробку и поставили ее на доску, она была гладкая, светло-коричневого цвета. Матросы накренили ее в направлении волн. Не успела я и глазом моргнуть, как ребенка уже не было.

Когда голос из кабины пилота сообщил, что один из реактивных двигателей требует дополнительного форсирования, так, для полной гарантии, и что «Боинг», вместо того чтобы взлететь, еще некоторое время простоит на аэродроме, пять или шесть человек в салоне немедленно поднялись со своих мест. Они прошли вперед с ручной кладью, попрощались у выхода с двумя стюардессами и без лишних слов покинули самолет. Большинство пассажиров, однако, не проявляли внешне такого страха перед смертью. Одни продолжали тихонько переговариваться, другие, как бараны, тупо смотрели в одну точку, третьи сидели задумавшись.

Я могла бы навсегда остаться в Гаспе, да-да, в самом деле. Я бы могла с легкостью перейти к той жизни, которая, как оказалось, верно меня ждала, сохранив вкус и запах моей юности.

Во-первых, давний знакомый моей матери подыскал мне работу. Прохаживаясь среди книжных стеллажей французской библиотеки Гаспе, Bibliotheque Gaspeoise, то глядя на экран компьютера, то перебирая пальцами служебные слайды, я в любой момент могла посмотреть в кристально чистые окна и увидеть рыночную площадь, залитую осенним солнцем, — алые клены, детские коляски, прислоненную к стене лестницу — и прохожих, которые вышли кто за хлебом, кто купить газету. Невольно приходила в голову мысль: нет, это не просто экскурсия, это жизнь, дающая достаточный простор, чтобы реализовать отпущенный мне срок.

Во-вторых, мне сделали предложение. Однажды морозным январским днем, когда мы с целой группой друзей катались в Лаврентидах на горных лыжах, Мишель Туссен взял мои руки в свои. Я посмотрела на него испуганно. Мы сидели в маленькой горной хижине под желтой лампой. Одетые в лыжные свитера и стеганые куртки, мы дольше, чем следовало, задержались в пространстве, состоящем из абстрактных серо-белых линий и плоскостей, — я до смерти замерзла. Его глаза под черными как смоль бровями. Наши взаимоотношения с астрономом на протяжении многих месяцев были приятными и легкими, как облако. Сейчас он сделал этот добрый жест, а я вскочила как ужаленная — такое уже было однажды, холод, лыжный свитер и этот трогательный порыв — все это осколок прошлого, которое было настоящим семнадцать-восемнадцать лет назад. Теренс, моя мама, мои белые коньки, Роберта нет и в помине… Боже, я сплю, я мертва!

— Но я уже замужем! — воскликнула я, но он это, разумеется, и сам знал. Обернувшись через плечо, он заказал горячего чаю и принялся рассуждать про то, как легко улаживаются такие пустяки в наше время, пусть даже через океан.

— Это твои родители? — незадолго до этого спросил он. Мишель с интересом наклонился над портретом, стоявшим слева на моем столе, прямо возле стены, между пепельницей и словарем, — я снимала верхний этаж в доме, крашенном серой краской, неподалеку от порта Гаспе.

Я ответила не сразу. Босая, с волосами, еще влажными после мытья, я засовывала свитер в дорожную сумку. Час был поздний. Мишель приехал за мной, на следующий день мы собирались в Гринвиль смотреть радиотелескоп. Я уже представляла, как буду изумленно осматривать ряд огромных тарелок, прикидывая их возможный диаметр, приблизительно двадцать пять метров, подсчитаю, сколько их, — десять, ровно десять элегантных конструкций, которые можно перевезти через пустыню по железной дороге и установить в ряд по прямой линии длиной в три километра для проведения наблюдений. Я буду смотреть в небо и любоваться на звездочки, смотреть вниз и облегченно вздыхать при виде прочно прикрученных ножек, зайду в подсобное строение и увижу там на экранах мониторов радиокарты. Что ты изучаешь? Звездные системы. Что ты хочешь узнать? Почему они так неравномерно распределены во Вселенной. Это действительно так? На расстоянии в четыреста миллионов световых лет они расположены так близко друг к другу, что мы, ученые, говорим о стене. Стена! Да, стена протяженностью в шесть миллиардов световых лет… Хм… может быть, пойдем перекусить? Хорошо.

Я отодвинула свою дорожную сумку ногой, чтобы она не мешала пройти. Сказала: «Скорее ложись. Окно не закрыто, я оставила щелочку, поэтому давай укроемся поплотней теплым одеялом. Да, правда, это мои родители. Они десять лет обожали друг друга, и вдруг все разом оборвалось. Как ты думаешь, был бы ты осмотрительнее, как бы себя вел, если бы знал заранее, что впереди у тебя десять лет, десять долгих лет, но ни дня больше?»

Он встал, мимоходом взъерошил мне волосы и, насвистывая, прошел в ванную.

И почему, Господи Боже мой, я не осталась? Мне ведь ни капельки не было скучно с Туссеном. Ведь это с ним мы заблудились в чащобе на Блэк-Маунт, в его сухую одежду я переоделась на яхте под парусом, это он со страстным выражением на продолговатом лице сидел напротив меня в «Гран-Кафе-Леблан». Когда я облизала пальцы, съев порцию вкуснейших устриц «Рокфеллер», и, чуть пьяная, пустилась в разговоры.

Он спокойно задал вопрос: «О чем ты думаешь?»

Я замотала головой, смущенно улыбаясь, и стала рассказывать про свое детство. Про то, каково это, расти рядом с матерью, которая не понимает, почему одна половина ее жизни наполнена бесконечным счастьем, солнцем, в ней — развевающиеся светлые волосы, заросли тутовника, мужчина, который умеет охотиться и скакать на лошади как казак, а другая половина — немой черно-белый фильм, действие которого разворачивается в приморском городке во Французской Канаде, где есть домик, плетеная мебель, заснеженный сад и дочка, которую в детстве два раза сбивала машина, но в остальном она была вполне милым и послушным ребенком.

Я понизила голос, поставила на столик свой стакан.

— Она знала о моем комплексе вины. Когда Роберт заговорил о нашем с ним будущем в Европе, она лишь посмотрела с выражением легкой заинтересованности, и только.

Мишель подливал мне вина, подвигал бутерброды, подносил зажигалку и время от времени задавал вопросы. Почему она больше ни в кого не влюбилась? И пока я давала честный ответ, я чувствовала, что моя мама, со всей историей ее жизни, оставалась моей — карта Европы в ее классе, ее меланхолия, вновь возникавшая каждый год в первые дни сентября, — ничто не изменилось и не исчезло. Однажды я решила, отлив свою боль в слова, отдать ее другому. Желая освободить меня от переживаний, Роберт хотел знать факты, дабы затем показать их мне в ином свете, увиденные его глазами. Я сказала: «Невозможно. Она казалась нежной и мечтательной, но в действительности была упряма как ослица!» В эту секунду я представила себе ее воочию, как наяву, в ее красной, как цикламен, шали, с сильными руками и горячим дыханием. Святая святых моего сердца.

• Предыдущая
• 36/52
• Следующая