Убить Ланселота - Басирин Андрей - Страница 39

• Предыдущая
• 39/74
• Следующая

– А ты?

– Я приму бой. Все-таки я Ланселот. И буду им Даже после смерти.

– Хок, не говори так. Ты не погибнешь!

– Побыстрее там с нежностями! – прикрикнул один из гвардейцев. В отличие от своего спутника, который был худ, черняв, угреват и усат, он походил на свежевыкопанную картошину. Кругленький, плотненький, грудь – бочонок, голова – пивная кружка. Белокурые локоны на голове, тонкие, словно пух. У младенцев похожие бывают.

– Будет тебе, Пампфель, – усовестил его усач. – Пусть попрощаются. Там-то не до объятий будет.

– Э-э, – скривился белокурый, – Раз на раз не приходится… Посмотрю я, Ганхель, что ты запоешь, когда обратно их тащить придется.

Усач не ответил. Тронул деликатно стрелка за плечо, буркнул:

– Ладно, пойдем. Хватит, того… Слышь, парень?

Жалобно всхлипнула Маггара. На Лизиных щеках тоже поблескивали слезы. Одна Инцери крепилась – не из недостатка сентиментальности, огненная саламандрья природа не позволяла.

– Идем, идем. Господин Глинниус заждался, – забубнил Пампфель. – Ему еще бумаги оформлять по вашей милости.

– Мы, между прочим, к вашему Глинниусу не напрашивались, – огрызнулась Фуоко. – И на бумаги его плевать! – Она достала платочек, высморкалась. Нос ее покраснел от слез.

– Будет, будет. Мы ведь тоже не со зла. Работа такая. Пойдемте, господа.

Нехотя, нога за ногу смертники побрели по коридору. Ни говорить, ни протестовать не хотелось. Сырой камень подземелий вытягивал силы. Даже стражники приутихли: словно не люди шли каменной тропой, но призраки.

С каждым шагом Хоакину становилось все спокойнее. Ланселот веками сражался с чудищами. Инстинкты говорили, что теперь-то он на своем месте. Занимается тем, для чего был рожден. Что может быть лучше? В душе поднялась радость, из-за нее-то Истессо и пропустил миг, когда к обычным шумам – причитаниям Маггары, сопению Пампфеля и капанью воды – добавились новые звуки.

Бум. Бум. Бум. Бум.

Словно измученный жаждой пьяница несет винную бочку. Поднимет, уронит, вновь поднимет, опять уронит.

– Господин Глинниус, – пробормотал Ганхель. – Ну, кажется, нам пора.

Бум. Бум. Бум.

– Постой-ка. – Пампфель упер руки в бока. – Ты что же это?… Улизнуть собрался?

– Тихо, дружище. Вовсе нет. Я всего лишь…

Огромный черный силуэт вырос в коридоре. Бесформенная туша, нечто гигантское, идущее от начала времен.

– Всего лишь что? – прогремел чудовищный голос. Таким голосом, пожалуй, мог бы говорить оживший солончак. – Не выйдет, Ганхель. Куда же ты? Дай я гляну! В твои бесстыжие! Глазки бесстыжие гляну!

Силуэт рывком приблизился. Во лбу его вспыхнула алая звезда. От ее света ноги сами прирастали к камню подземелий.

Попасть в Урболк несложно. Если вы король, разумеется, – некоролям в Урболке делать нечего.

У каждого королевства есть столица. В каждой из Двенадцати есть дворец, в котором живут правитель и чудище[4], Камения, Скалия, Пустошь… Даже в пустыне кочевников можно обнаружить Варклап-Сарай, надо лишь хорошенько поискать его. Из логовищ двенадцать старинных порталов ведут в Урболк. Путешествие происходит довольно быстро: несколько часов пути, и короли со всех краев Террокса собираются на постоялом дворе.

Вот только обратных порталов не существует. Их запретил строить перводракон. Он опасался, что варвары Аларика воспользуются ими, чтобы напасть на зверей великих. Да, в те времена варвары еще знали, с какого конца следует браться за меч… Но прошли столетия, и односторонние порталы стали досадным анахронизмом. После каждого заседания дюжинцам приходилось добираться домой как попало, а это означало недели пути.

У Розенмуллена и Фероче этих недель не было.

– О-ох!

– Не отставайте, ваша светлость. В здоровом теле – здоровый дух.

Скрип-скрип. Стук-стук. Скрип-скрип.

– О-ох! Восьмой круг, ваше магичество!

– Я же не виноват, что вы не восприимчивы к Вдохновению Пути. Поднажмем, ваша светлость! Немного осталось.

Дюжинцы с тревогой выглядывали из окон постоялого двора. Решалась их судьба. Их самих и одиннадцати зверей великих.

По нетронутым снегам Урболка пролегла лыжня. Лыжня элитная, со значком VIP. Своим существованием она была обязана царственным особам. Возглавлял гонку бодрый Фероче. Снежная пыль взметалась из-под полозьев, щеки шарлатана горели ярким румянцем. Следом плелась жалкая тень – обжора и пьяница Розенмуллен. Лыжники пытались запустить заклятие перемещения, то самое, что когда-то не далось Хоакину, приведя его на скользкую разбойничью стезю.

Что-то не ладилось в хитрой механике волшебства. Вдохновение Пути все не приходило. Герцог жаловался, хныкал, стонал… в общем, вел себя не по-мужски. Накрытый стол в обеденном зале постоялого двора не давал ему покоя. Шарлатан же, напротив, был собран и целеустремлен. Его тоже мучила жажда, но иная.

Жажда отмщения.

Там, в Доннельфаме оставался мерзавец Истессо. Даже чудище не так жаль (в конце концов Бахамот остался жив), как веры в людей. До сих пор Фью Фероче искренне верил, что видит насквозь любого своего подданного. Понимает, знает его как облупленного.

И вот осечка. Хоакина ему разгадать не удалось.

А значит, Ланселот должен умереть.

– Я не по погоде одет, – ныл герцог. – У меня печень колет. Я есть хочу!

– Будьте же мужчиной, Розенмуллен, – устало отвечал шарлатан. – Где ваше достоинство? Честь, наконец. На вас смотрят, старая размазня!

Тварь пронизывала своих жертв алчным взглядом. Хоакин толкнул Лизу под прикрытие валунов, а сам бросился навстречу зверю. Голову он старательно отворачивал, чтобы не видеть окаменяющих глаз.

Гигантская туша со скрипом присела:

– Хо-хо-хо! Чудная встреча, господин. Ганхель, подлец, мерзавец! Уж целый месяц. Жду, когда ты. Соизволишь принести бочонок. Проигранный, каменного масла.

– Э-э… но, господин Глинниус… Мое расписание караулов… невероятная занятость…

Истессо споткнулся о Ганхеля и едва не врезался в чудовище. Лиза жалобно закричала. Было поздно. Громадная лапа ухватила Истессо за плечо:

– День добрый, сударь!

Стрелок дернулся, пытаясь высвободиться, но потрескавшиеся пальцы держали крепко. Отблеск факела играл в полированных гранях каменного тела. Единственный глаз во лбу пульсировал багровым светом До Хоакина наконец дошло. Кто может говорить таким растрескавшимся глиняным голосом? Чья память не связывает больше трех слов, а гордость не позволяет говорить короче?

– И вам добрый, господин Глинниус. Рад познакомиться с вами.

Голем мягко опустил Истессо на землю. Завертел бесформенной головой:

– Это что такое? Узники для Базилиска?

– Так точно, сударь, – в один голос отозвались Ганхель и Пампфель. – Они, сударики.

Господин Глинниус выпрямился. Скрестил по-наполеоновски лапищи на груди:

– Так не пойдет, – растрескались в холодном воздухе слова. – Господин Базилиск, увы. Не может смотреть. На женщин – о! Исчадья ада порочны!

– Это как же? – всполошились стражники. – Почему?

– Романы тому виной. Любовной полны интриги. – Глиняный палец назидательно поднялся к потолку. – Сосуды опасной… – В голове голема заскрежетало, Глинниус искал слово. И нашел: -…скверны. Немедля ведите отсель. Кого Вседержитель Господь. Назначил вместилищем рока.

Стражники переглянулись.

– Глинниус, дружище, – медоточивым голосом начал Ганхель. – Я дам тебе два бочонка масла. Нет три. Ведь не можем мы увести узниц обратно? У нас отчетность. Герцог нас за это не похвалит.

– Прискорбный ответ даю. Бессилен, увы, бессилен!

Голем протянул Ганхелю гигантскую лапищу. В ладони лежала стопка книг. Хоакин мельком пробежал взглядом по корешкам: «Роковая страсть», «Анжелика – маркиза ангелов», «Винченцо-тюльпан».

– Профос головы нам поотрывает, – обреченно переглянулись стражники.

И Ганхель добавил:

– Но ничего. Придется дам того… обратно. Прощайтесь еще раз. И не ревите, сударыня, в мире много отличных парней. Я, например.

• Предыдущая
• 39/74
• Следующая