Калина красная - Шукшин Василий Макарович - Страница 15
- Предыдущая
- 15/17
- Следующая
— Ну, собака!.. — задыхался Коля от злости. Выломил кол и страшно ринулся на Егора.
Сколько уж раз на деле убеждался Егор, что все же человек никогда до конца не забывается — всегда, даже в страшно короткое время, успеет подумать: что будет? И если убивают, то хотели убить. Нечаянно убивают редко.
Егор стоял, сунув руки в карманы брюк, смотрел на Колю. Коля наткнулся на его спокойный — как-то по-особому спокойный, зловеще спокойный — взгляд.
— Не успеешь махнуть, — сказал Егор. Помолчал и добавил участливо: — Коля.
— А чего ты тут угрожаешь-то?! Чего ты угрожаешь-то?! — попытался еще надавить Коля. — С ножом, что ли? Ну, вынимай свой нож, вынимай!
— Пить надо меньше, дурачок, — участливо сказал Егор. — Кол-то выломил, а у самого руки трясутся. Больше в этот дом не ходи.
Егор повернулся и пошел обратно. Слышал, как сзади кто-то двинулся было за ним, — наверно Коля, — но его остановили:
— Да брось ты его! Дерьма-то еще. Фраер городской. Мы его где-нибудь в другом месте прищучим.
Егор не остановился, не оглянулся.
Первую борозду в своей жизни проложил Егор.
Остановил трактор, спрыгнул на землю, прошелся по широкой борозде, сам себе удивляясь: неужели это его работа. Пнул сапогом ком земли, хмыкнул:
— Ну и ну… Жоржик. Это ж надо! Ты же так ударником будешь!
Он оглянулся по степи, вдохнул весенний земляной дух и на минуту прикрыл глаза. Постоял так.
Парнишкой он любил слушать, как гудят телеграфные столбы. Прижмется ухом к столбу, закроет глаза и слушает… Волнующее чувство. Егор всегда это чувство помнил: как будто это нездешний какой-то гул, не на земле гудит, а черт знает где. Если покрепче зажмуриться и целиком вникнуть в этот мощный утробный звук, то он перейдет в тебя — где-то загудит внутри, в голове, что ли, или в груди — не поймешь. Жутко бывало, но интересно. Странно, ведь вот была же длинная, вон какая разная жизнь, а хорошо помнилось только вот это немногое: корова Манька, да как с матерью носили на себе березки, чтобы истопить печь. Эти-то дорогие воспоминания и жили в нем, и, когда бывало вовсе тяжко, он вспоминал далекую свою деревеньку, березовый лес на берегу реки, саму реку… Легче не становилось, только глубоко жаль было всего этого и грустно, и по-иному щемило сердце — и дорого, и больно. И теперь, когда от пашни веяло таким покоем, когда голову грело солнышко и можно остановить свой постоянный бег по земле, Егор не понимал, как это будет — что он остановится, обретет покой. Разве это можно? Жило в душе предчувствие, что это будет, наверно, короткая пора.
Егор еще раз оглядел степь. Вот этого и будет жаль. «Да что же я за урод такой! — невольно подумал он. — Что я жить-то не умею? К чертям собачьим! Надо жить. Хорошо же? Хорошо. Ну и радуйся». Егор глубоко вздохнул.
— Сто сорок лет можно жить… с таким воздухом, — сказал он. И теперь только увидел на краю поля березовый колок и пошел к нему.
— Ох, вы мои хорошие!.. И стоят себе: прижухлись с краешку и стоят. Ну, что дождались? Зазеленели… — Он ласково потрогал березку. — Ox, ox нарядились-то! Ах, невестушки вы мои, нарядились. И молчат стоят. Хоть бы крикнули, позвали — нет, нарядились и стоят. Ну, уж вижу теперь, вижу — красивые. Ну, ладно, мне пахать надо. Я тут рядом буду, буду заходить теперь. — Егор отошел немного от березок, оглянулся и засмеялся: — Ка-кие стоят! — И пошел к трактору.
Шел и еще говорил по своей привычке:
— А то простоишь с вами и ударником труда не станешь. Вот так вот… Вам-то что, вам все равно, а мне надо в ударники выходить. Вот так. — И запел Егор:
Так с песней он залез в кабину и двинул всю железную громадину вперед. И продолжал петь, но уже песни не было слышно из-за грохота и лязга.
Вечером ужинали все вместе: старики, Люба и Егор.
В репродукторе пели хорошие песни, слушали эти песни.
Вдруг дверь отворилась, и заявился нежданный гость: высокий молодой парень, тот самый, который заполошничал тогда вечером при облаве.
Егор даже слегка растерялся.
— О-о! — сказал он. — Вот так гость! Садись, Вася!
— Шура, — поправил гость, улыбнувшись.
— Да, Шура! Все забываю. Все путаю с тем Васей, помнишь? Вася-то был большой такой, старшиной-то работал… — Егор тараторил, а сам, похоже, приходил пока в себя — гость был и вправду нежданный. — Мы с Шурой служили вместе, — пояснил он. — У одного генерала. Садись, Шура, ужинать с нами.
— Садитесь, садитесь, — пригласила и старуха. А старик даже и подвинулся на лавке — место дал:
— Давайте.
— Да нет, меня такси ждет. Мне надо сказать тебе, Георгий, кое-что. Да передать тут…
— Да ты садись поужинай! — упорствовал Егор. — Подождет таксист.
— Да нет… — Шура глянул на часы. — Мне еще на поезд успеть…
Егор полез из-за стола. И все тараторил, не давая времени Шуре как-нибудь нежелательно вылететь с языком. Сам Егор, бунтовавший против слов пустых и ничтожных, умел иногда так много трещать и тараторить, что вконец запутывал других. Бывало это и от растерянности.
— Ну как, знакомых встречаешь кого-нибудь? Эх, золотые были денечки!.. Мне эта служба до сих пор во сне снится. Ну, пойдем — чего там тебе передать надо: в машине, что ли, лежит? Пойдем, примем пакет от генерала. Расписаться ж надо, да? Ты сюда рейсовым? Или на перекладных? Пойдем…
Они вышли.
Старик помолчал… И в его безгрешную крестьянскую голову пришла только такая мысль:
— Это ж сколько они на такси-то прокатывают — от города и обратно? Сколько с километра берут?
— Не знаю, — рассеянно сказала Люба. — Десять копеек.
Она в этом госте почуяла что-то недоброе.
— Десять копеек? Десять копеек — на тридцать шесть верст… Сколько это?
— Ну, тридцать шесть копеек и будет, — сказала старуха.
— Здорово живешь! — воскликнул старик. — Десять верст — это уже руль. А тридцать шесть — это… три шестьдесят, вот сколь. Три шестьдесят да три шестьдесят — семь двадцать. Семь двадцать — только туда-сюда съездить. А я, бывало, за семь двадцать-то месяц работал.
Люба не выдержала, тоже вылезла из-за стола.
— Чего они там? — сказала она и пошла из избы.
…Вышла в сени, а сеничная дверь на улицу — открыта. И она услышала голос Егора и этого Шуры. И замерла.
— Так передай. Понял? — жестко, зло говорил Егор. — Запомни и передай.
— Я передам. Но ты же знаешь его…
— Я знаю. Он меня тоже знает. Деньга он получил?
— Получил.
— Все. Я вам больше не должен. Будете искать, я на вас всю деревню подниму. — Егор коротко посмеялся. — Не советую.
— Горе… Ты не злись только, я сделаю, как мне велено: если, мол, у него денег нет, дай ему. На.
И Шура, наверно, протянул Егору заготовленные деньги. Егор, наверно, взял их и с силой ударил ими по лицу Шуру — раз, и другой, и третий. И говорил негромко, сквозь зубы:
— Сучок… Сопляк… Догадался, сучок!..
Люба грохнула чем-то в сенях. Шагнула на крыльцо.
Шура стоял руки по швам, бледный…
Егор протянул ему деньги, сказал негромко, чуть хриплым голосом:
— На. До свидания, Шура. Передавай привет! Все запомнил, что я сказал?
— Запомнил, — сказал Шура. Посмотрел на Егора последним — злым и обещающим — взглядом. И пошел к машине.
— Ну, вот. — Егор сел на приступку. Проследил, как машина развернулась… Проводил ее глазами и оглянулся на Любу.
Люба стояла над ним.
— Егор… — начала она было.
— Не надо, — сказал Егор. — Это мои старые дела. Долги, так сказать. Больше они сюда не приедут.
— Егор, я боюсь, — призналась Люба.
— Чего? — удивился Егор.
- Предыдущая
- 15/17
- Следующая
