Мой волшебный мир - Денисенко Кристина - Страница 15

Так случайным образом я попал на обед в семью Дюваль.

Прекрасную незнакомку Арман называл нежно и ласково Мишель.

На столике в гостиной я сразу приметил вазу с белыми камелиями. У меня появилось много вопросов к Арману, но при его жене и детях я не стал затрагивать тему, которая еще пять лет назад едва не свела моего друга в могилу. Но меня удивляло, как он может счастливо жить с семьей в квартире, ранее принадлежащей Маргарите Готье, и что камелии делают в их доме. Этот вопрос я хотел задать Арману сразу, как только мы останемся наедине.

Арман сидел у камина с бокалом красного вина, а я, дожидаясь, когда у нас появится возможность открыто поговорить, подошел к серванту с книгами, рассказывая последние и мало меня интересующие новости Лондона. Вскоре Мишель повела детей в спальню. И снова «Манон Леско» попалась мне на глаза. Я взял ее в руки. Это была та самая книга.

— Арман, ты все еще живешь любовью к Маргарите Готье? — наконец спросил я.

— Да. Она лучшая женщина в мире! Она пожертвовала своим счастье и здоровьем ради моей сестры. Жаль, я поздно узнал об этом, иначе моей Мишель не пришлось бы так страдать.

— Мишель?

— Мишель лежала на соседней койке с Маргаритой. Они обе едва не умерли тогда от чахотки. Но одной из них повезло больше. После смерти Мишель Мартин, прежней Маргариты Готье не стало, но появилась новая сильная женщина, которая по-прежнему любит камелии и меня. Как видишь, она вполне здорова и родила мне прекрасных дочерей, за что я буду благодарен ей всю свою жизнь.

Оказалось, что женское счастье не обошло стороной и даму с камелиями.

20.09.2013, 00:41

Старушка

-17°C. Несколько дней подряд стояли морозы.

В тот злополучный вечер шел мелкий искристый снег. На остановке толпились желающие как можно скорее подняться в автобус, чтобы спрятаться от пронизывающего ветра. Было темно, не смотря на тусклый свет оранжевых фонарей.

Одни на работу, другие домой. Молодежь, что зимой, что летом, не расставаясь с наушниками, никого и ничего вокруг себя не видела. Каждый зациклен на своем.

Опоздавший автобус наполнился за считанные секунды. Водитель поспешно протискивался среди пассажиров, собирая за проезд.  У задней двери, крепко уцепившись за вертикальную перекладину, остановилась молодая женщина в длинной шубе. Анжела. Она смотрела на недовольные лица тех, кто продолжал мерзнуть на улице. Приподнятые воротники, меховые шапки.

Автобус качнулся: водитель сел за руль. Он только тронулся, как кто-то постучал в боковое стекло и умоляющим сдавленным голосом попросил:  «открой, сыночек».

Задняя дверь со скрипом сжалась и отъехала в сторону. На ступеньку ступила сухенькая ножка в цветастом тапочке. «В тапочках и в такую то холодину» — подумала Анжела, еще не заметив самого печального.

Заплаканная седовласая старушка шмыгала посиневшим носом. Ее глаза светились как два стеклянных шара. Расширенные зрачки, бледно-серая радужка и мутное-мутное глазное яблоко. Ни ресниц, ни бровей, как таковых не было, отчетливо прорисовывались лишь глубокие и густые морщины по всему лицу. Опущенные уголки тонких посиневших губ словно застыли, а волосы все еще трепал настырный ветер.

Дрожащая рука протянула горсть монет, и в этот момент пара человек все-таки ахнула от жалости. Или беспокойства. А может просто – любопытства. Старушка вышла (или выскочила) из дому (а может, и дома у нее нет), одевшись не по погоде. Вечное платье послевоенной моды, шерстяная вязаная кофта, еще советские коричневые колготы с отвисающими коленками… ну и тапочки. Голая душа нараспашку.

— Бабулечка, что с вами? — Анжела сняла перчатки и горячей рукой сжала ее ледяную ладонь.

— Дай Бог тебе, деточка, здоровья, — взмолилась несчастная.

— Ой, я не могу на вас смотреть. Наденьте скорее мои перчатки! Вот возьмите, — и протянула старушке.

 Анжела разволновалась и обратилась к соседнему мужчине:

— Передайте за проезд, — высыпала в протянутую руку мелочь, — и подержите, пожалуйста, мою сумку,  — а сама расстегнула верхнюю пуговицу и вытащила длинный пушистый шарф.

Она укутала старушку, как куклу, обняла и интенсивно растерла по сутулой спине, стараясь обогреть. Та, не переставая, шмыгала носом и рассыпалась в благодарностях.

Задняя площадка оживилась. Все косились в сторону двери. Посыпались вопросы: «Вы куда», «Вам, что надеть нечего», «Вы помните, как вас зовут». Кто-то из малолеток сказал «Еще шубу сними, дура». Но ни старушка, ни Анжела этого будто не слышали.

— Я очень спешу. Чует сердце материнское, беда с моим старшеньким. Непутевый он. Весь в отца. Разбышака, — и залилась слезами.

— Успокойтесь, не надо так убиваться. Ведь ничего плохого не случилось. Правда?

— Не знаю. Глеб — это мой старшенький, позвонил мне. Плакал. Говорил, что истекает кровью. Опять с кем-то подрался. Просил денег, а между тем вспоминал, как с отцом ходил на рыбалку, как скворечник первый смастерил… — и опять заплакала.

Челюсть задрожала. Сама сухенькая, маленькая и такая беззащитная.

Автобус замолчал. Биения сердца Анжелы никто не слышал, но она сама еле сдерживалась, чтобы не разреветься как сентиментальная студентка.

— Сынок, останови на Привокзальной, — все так же умоляюще попросила старушка. — Я уже приехала. Глеб тут неподалеку живет, — будто оправдывалась, — спасибо тебе, доченька, — и потянула за шарф. — Возьми, я не замерзну.

— Не вздумайте, — Анжела остановила ее, — это даже не обсуждается. Позвольте сделать вам подарок.

Автобус остановился. Задняя дверь открылась, и старушка медленно преодолела две ступеньки вниз, придерживая на груди теплый шарф.

— Храни тебя Бог, — поклонилась она низко и перекрестилась.

Автобус поехал дальше. А старушка пошла навестить сына, и не предполагая, что ее ждет впереди.

— Ты чего приперлась, старая? Вырядилась куда? Говоришь, пенсии не хватает, а сама прикупила себе шарф размером в простынь.

Старушка застыла на пороге с виноватым лицом:

— Хочешь, возьми его себе. Хочешь?

— Стакан водки я хочу. Да с огурчиком хрустящим. И сала с прорезью, и горбушку свежего хлеба.

Не тот уже Глеб. Не мальчик. Мать не обнимет крепко двумя руками, не поцелует, не скажет «мама». Высокий, широкоплечий, щетина недельная, под глазами мешки, синяк от самой брови и до подбородка и перегаром разит за метр.

— Я думала, ты меня видеть хочешь.

— А ты не думай. А коли пришла, растопи печку. Я дров нарубал, угля принес. А то что-то ноги мерзнут.

Вошла старушка в его дом. Пустой. Не пахнет домом. Грязно. И мебель вроде бы современная, и ковры на полах, но не приложена рука хозяйская – только разгильдяйская.

— Что же ты, Глебушка, делаешь? Разве этому мы с отцом тебя учили? Ты посмотри, в кого превратился.

Прищурился Глеб, клыки оголил да как зарычит на мать:

— Ты чего это, старая, разговорилась? Воспитывать меня вздумала? Не поздно ли? Где ты раньше была? С этим слабоумным сюсюкалась? А теперь что? На меня переключилась?

— Вы оба мои дети, я вас обоих люблю одинаково. И не называй брата слабоумным — он защитил докторскую диссертацию по физике.

Схватил Глеб родную мать за грудки и что было мочи, оттолкнул от себя. Не успела она и испугаться, как после удара о дверной косяк, распласталась на полу. Темно-бордовая  жидкость струилась по белым волосам и капала на подаренный шарф.

— Вставай! Нечего разлеживаться, — Глеб тронул мать за плечо, но она никак не отреагировала. — Ну же, скажи хоть слово. Мама…

Скупая слеза намочила ресницы.