Дань псам (ЛП) - Эриксон Стивен - Страница 33

Да, отныне его враг — банальность. Царство безмозглых, гордая башня глупцов. Не нужно было быть императором, чтобы все понять. Изучите лица людей, окруживших перевернувшуюся повозку — как они вытягивают шеи, чтобы бросить один взгляд на кровь, сломанные ноги, насладиться случайной трагедией, разбавляющей чернильные колодцы их скучных жизней. Поглядите на этих стервятников горя, а потом говорите о гуманизме, о благородном и высоконравственном человечестве. Неразличимо для кондоров или воронов, Каллор скривил губы в унылой ухмылке, словно подражая лицу трагически погибшего идиота, пришпиленного колесом повозки…Он хочет хоть что-то запомнить перед смертью — но все, что ему досталось, это лица зевак. Он думает: «О, поглядите на себя. Такие банальные. Такие… банальные!»

Спугнутый заяц выскочил из куста в двадцати шагах впереди; левая его рука резко поднялась, нож мелькнул воздухе, поймав зайца в прыжке и заставив перекувыркнуться перед падением. Изменив направление, он подошел и встал над жалким неподвижным телом, поглядел на мелкие капли крови. Нож засел по рукоять, пройдя над бедром. Кишки разрезаны, плохо. Грязь.

Он присел, извлек нож, потом быстро разрезал брюхо, вытащив теплые внутренности. Поднял блестящий клубок, поглядел…и прошептал: — Банально.

Глаз зайца слепо взирал на него. То, что таится за глазами, уже ушло.

Он все это уже видел. Больше, чем мог бы сосчитать. Зайцы и люди — одно и то же. В последний миг не на что смотреть — разве удивительно, что они уходят?

Отбросив кишки и подняв тушку зайца за длинные задние лапы, он продолжил путь. Заяц пошел с ним. Пусть идет. Вечером они усядутся за трапезу.

Высоко в небе черные точки начали снижаться. Их глаза — тоже пустые — заметили внутренности, серыми змейками валяющиеся на желтой траве за спиной одинокого путника. Пустые глаза, но иной род пустоты. Не банальность смерти, а банальность жизни.

У Каллора такие же глаза.

В быстрой смерти зайца таилась милость: в отличие от тысяч и тысяч людей, последним впечатлением его не были пустые глаза Каллора (а это зрелище вызывало ужас на лице каждой из жертв).

Мир, сказал кто-то, возвращает все, что вы ему даете. С избытком. Но ведь — как заметил бы Каллор — всегда кто-то что-то говорил. Пока ему не надоело. Тогда он казнил всех.

Даруджистан! Слава бесконечная! Кто посмеет назвать незначительным хоть одно дело? Тот юнец, спешащий с охапкой овощей — крики торговки от лавки сзади, строгий взор стражника в тридцати шагах, верно оценившего скудость шансов поймать беспризорника. Бессмысленно? Чепуха! Голодные рты накормлены, гордость сверкает — наверное, у торговки окажется на одну монету меньше — но ведь она все равно пошла бы на лишнюю кружку пива для муженька (если ублюдок подохнет от жажды, для нее же лучше)! Страдающий врожденным пороком сердца стражник не пустился в тяжелую погоню по людной улице — он проживет еще несколько месяцев, отработав полные двадцать лет и тем обеспечив пенсию для жены и детей. Он мирно отойдет, словив последний поцелуй, полный преданности и всего такого.

Работница гончарной мастерской за той лавкой с руками, склизкими от глины — она мечтает, о да, мечтает о годах, когда жизнь обретет форму, когда каждое касание пальцев будет глубоко царапать гладкую поверхность сосуда, изменяя будущее и переделывая прошлое, меняя даже сам замысел. Ибо намерение пролагает тропу, посылая рябь по воде, и даже десятилетия горького опыта не могут отменить непредсказуемости. Разумеется, она не думает о подобных вещах и подобными терминами. Боль в левой руке изгнала все мысли, кроме мыслей о боли; что может означать эта боль и какие травы ей заварить, облегчая страдания — разве все это незначительные мысли?

А как насчет девочки, жалобным взором следящей за волом в упряжи, что встал напротив входа в «Женские чары» Корба? Мать его внутри и наверняка пробудет там еще звон — разумеется, ведь у Мамы есть Дядя Дорут, секрет-для-всех-всех, хотя кому тут рассказывать, кроме вола, а он может ответить лишь мычанием. Огромный нежный темный-темный глаз уставился на ребенка, и мысли текли в обеих направлениях — хотя о чем может думать вол, если не о тяжелом ярме и еще более тяжелой телеге, и что хорошо бы лечь на мостовую, и о чем может думать дитя, кроме как о супе из говядины — так что рождения маленького философа не произошло, хотя в грядущие годы — ну что же, она, как и мать, сообразит, что можно завести собственного секретного дядю, срывая сладкие плоды брака, но избегая досадных помех оного.

А как насчет солнца над головами, взорвавшегося веселым светом, чтобы омыть чудный град, благословляя все незначительные дела? Велика нужда, столь внезапная и насущная, протянуть руку, сомкнуть пальцы вокруг яркого шара, потянуть — ниже, все ниже! — назад к ночи, к царству темноты, в коей все виды важных дел заставляли трепетать небеса и корни самой земли. Ну, почти.

Назад, требует толстый коротышка — ибо это его рассказ, его знание, его крик Свидетельства! В ночь прибытий, к делам прибывших в прибывающей ночи! Да не забудем мы малейшее из незначительных дел. Да не станем мы восхвалять само понятие незначительности, давая повод вообразить, что она существует — вспомним лучше беспризорника, торговку и стражника. Вспомним работницу и девочку и вола и дядю Дорута с головой между ног чужой жены, и не станем спешить к делам нового дня (увы ему!)

Мрак тоже умеет рассказывать, мудро подмигивая. Мы в самой сердцевине!

Ночь, наложение теней, на редкость неинтересное пятно, могущее привлечь внимание разве что скучающей кошки на гребне крыши особняка — янтарные глаза следят за тенью, сдвинувшейся с места прежнего нахождения. Блудная тень ползет вперед, через двор к более густым теням стены имения… Присев на корточки, Торвальд Ном огляделся, заметив голову кошки и проклятые ее глаза. Он бросился к углу и снова замер. Уже можно слышать разговор двоих охранников, спорящих о чем-то; голос, полный подозрений и готовых сорваться обвинений, обращается к голосу обидчиво отрицающему.