Последний часовой - Елисеева Ольга Игоревна - Страница 41
- Предыдущая
- 41/94
- Следующая
Прежний русский император держался того же мнения. Новый – бурчал под нос и огрызался. Клеменс с самого начала видел все карты партнера и… ничего не мог поделать. Он всегда сравнивал союзнические отношения с браком. Можно не любить, но сохранять благопристойность. Медовый месяц в прошлом, дело клонится к разводу, однако это не повод менять выражение лица.
Сначала канцлеру показалось, что сердце Николая легко купить солдатской прямотой. И в разговоре о Турции он простодушно воскликнул:
– Ну, вы же меня знаете, ваше величество!
– Да, я вас знаю. – Губы императора прорезала такая грустная и такая понимающая улыбка, что Клеменсу стало не по себе.
– После восстания в Семеновском полку ваш брат сказал мне: «Война с турками выгодна России, у нас хотят, чтобы я вступился за православных. Но я увидел у греков признаки революции – и удержался».
Против ожидания, имя Ангела не возымело действия. Слишком многие и слишком часто ссылались на покойного монарха в беседах с живым. Меттерних поздно понял: память брата – не тот козырь, который стоит выкладывать на стол.
Он единственным из дипломатов оценил жест молодого царя. Известие об ультиматуме должно было прийти в Стамбул не позднее 14 апреля – дня обретения мощей несчастного Константинопольского патриарха Григория, растерзанного турками на Пасху 1821 года. В России этого не забыли.
Когда султан Махмуд вздумал резать греков, риджалы – министры его двора – присоветовали поступить иначе. Зачем лишать Сиятельную Порту данников? Христианские собаки богаты. Они торгуют, владеют соляными промыслами, перевозят товары по морю, сажают виноград… Тысячи умелых, не пустых рук. А если убить их патриарха, они испугаются, постараются выкупить свои головы – жизни жен и детей. И будут платить.
Престарелый Григорий знал о готовящемся. Пасхальную вечерню он служил в одиночестве, запретив прихожанам выходить на праздник из домов. Ждал убийц. То была его молитва в Гефсиманском саду. К нему ворвались и зарезали прямо над алтарем, так что кровь пропитала антиминс. Одновременно были убиты и шесть константинопольских митрополитов. Их вытащили на улицы. А Григория повесили вниз головой на воротах.
Дальше возиться с прахом неверного турки не хотели и продали его стамбульским евреям за 800 тысяч золотых с обещанием разрубить на куски и бросить собакам. Но хитрые дети Авраама взяли с греков еще 100 тысяч и просто кинули казненного в Босфор. Он не пошел ко дну, а, несомый волнами, был прибит к борту греческого торгового судна. Подняв русский флаг, корабль взял курс на Одессу.
Кошмарнее подарка Александр не представлял. Он должен был что-то сказать! Что-то сделать! Но Ангел закрыл лик крылами. Отвратился от подданных. От друзей и врагов. Ибо то были не его друзья и враги – лишь спутники прежней орбиты России.
– Я не хочу войны, я это доказал, я это доказываю каждый день! – втолковывал тогда император Меттерниху.
Патриарха не велено было везти ни в Петербург, ни в Москву. Даже мощи могут оказаться не ко времени. Их погребли в Одессе. С оскорбительными почестями. Ни шитый золотом саккос, ни митра с тысячью жемчужинами не отвели подданным глаз. Газеты молчали. Довольно и нищих на дорогах. Они разнесли весть, и в Одессу собрались толпы. Против воли Александра. Против его убеждений.
Ангел жертвовал всем. Ибо Священный Союз – новый, им самим сотворенный мир.
Петр и Екатерина возделывали балканский огород. Александр изменил бабке, отказавшись от христианских народов под властью Порты. Возможно ли теперь восстановить доверие? Николай пытался.
Он сделал шаг. Рискованный. Не одобряемый ни собственными дипломатами, ни европейскими дворами. Но традиционный. И за его спиной вдруг, как два крыла, замаячили тени бабки и прапрадеда.
Если Клеменс разгадал правильно и ультиматум действительно указывал туркам на убийство патриарха, то его усилия в Петербурге бесплодны.
– Я не отступлю, когда речь идет о чести моей страны, – сказал ему при прощании молодой император. Это было похоже на разрыв.
Лизавете Андревне не пришлось примерить изумрудного колье. Муж приобщил его к делу. Он честно показал супруге вещицу, выслушал ахи и вздохи, но руками трогать не дал.
– По окончании следствия всякое может случиться… – многообещающе обронил Бенкендорф. – А пока ни-ни.
Пришлось достойной даме утопить печаль в мечтаниях.
– А оно бы так пошло к моему платью из зеленоватого тюля. Тому, с высокой талией.
– Сейчас такие не носят.
– Можно перешить…
Александру Христофоровичу стало очень жалко своей драгоценной половины.
– Слушай, мать, ну где наша не пропадала? Я клянусь тебе, мы будем жить как люди.
Лизавета Андревна завздыхала, погладила мужа по щеке – мол, когда будем-то, непутевый? И решительно воспрепятствовала его попытке встать перед ней на одно колено.
– Глашка пол еще не мела.
Супруга удалилась в детскую перетряхивать сохнущие у камина подушки и одеяльца – сырость одолевала. Тонкими струйками влажного на ощупь воздуха она проникала с улицы сквозь щели в рамах и ела дерево паркетов, пух перин, плохо пропеченную сердцевину хлебов. Бенкендорф поплелся за женой. Он чувствовал себя виноватым и несчастным. Сказать было нечего, утешить нечем. Можно только взять Лизавету Андревну за пухлые плечи и прижаться сзади лицом к спине.
– Ну что ты, что ты? Я не сержусь. – Ох и замечательная же у нее была спина! Мягкая, теплая. Вот так бы и заснул. – Все хорошо. Ведь хорошо?
Он закивал.
– Просто приятно иногда помечтать. Как бы было, если бы было…
«Все будет. – Генерал не стал говорить этого вслух. – И чугунные перила на мраморной лестнице. И оранжерейные цветы в каждой комнате. И десять Глашек с метлами. Ты только потерпи».
Но от терпения вянут женщины и старятся мужские сердца. Бывает, вот оно, пришло. А у тебя нет сил радоваться. Выйдет в свет жена сенатора и члена Государственного совета Елизавета Андреевна Бенкендорф, урожденная Донец-Захоржевская. Некогда красавица и хохотунья. А теперь располневшая и подурневшая после родов. И что? Будет важничать? Или стесняться самой себя? Все хорошо в свое время. Еще десять, пять лет назад…
– Шура, я знаю, что ты совершенно не ешь на службе. – Ее слова вывели мужа из задумчивости. – Кончится тем, что я буду вызывать кого-нибудь из твоих адъютантов и передавать с ним теплый обед.
Александр Христофорович захохотал.
– Как ты себе это представляешь, матушка? Сидят члены Следственного комитета, обсуждают показания, а я вдруг за общим столом начинаю разворачивать твои полотенца, греметь крышками от кастрюлек и вонять борщом? Другим будет обидно.
– Я не подвизалась кормить всю вашу ораву, – с достоинством парировала дама. – Возьми хотя бы бутерброды.
– Думаю, сегодня меня покормят у государя. Дело спешное. – Муж постучал по фуляру и чмокнул Лизавету Андревну в щеку.
Сани уже въезжали во двор. Не стоило опаздывать.
Хуже всего, что Долли, которую Меттерних ждал с юношеским нетерпением, в Петербург не приехала. Это был удар. Вместо нее прибыл муж, граф Ливен. Один. Что удивительного? Посол исполняет свои обязанности. При чем здесь жена? Но тот, кто знал графиню, ее роль и место, чувствовал в случившемся знак. Дарью Христофоровну предусмотрительно оставили в Лондоне, чтобы не сделать австрийскому канцлеру компании. Исключить поддержку на переговорах.
Клеменс оценил жест. Но кроме политики была жизнь. Семь лет, которые он не готов забыть. Память принадлежит ему одному. Вернее, им одним. Третий – царь ли, муж ли – лишний.
Меттерних рассчитывал проститься. Как делают порядочные люди. Слова благодарности. Обмен письмами. Но нет. Даже это отняли! Клеменс знал, как поступить. Он передаст эпистолы Христофору Андреевичу, тот вручит ему такой же конверт от своей жены. Не распечатав. Даже не полюбопытствовав, что там. Всем все известно. Каждый должен с достоинством доиграть роль до конца.
- Предыдущая
- 41/94
- Следующая
