Спать и верить. Блокадный роман - Тургенев Андрей - Страница 7

«Об-щест-вен-ны-е-мо-ги-лы», — по складам прощелкало в варенькином мозгу.

— С другой стороны, и мне удобнее умирать от голода, пока еще есть еда. Многие умрут, страстно желая есть, а для меня это будет скорее не мучение, а эксперимент. Мне будет легче, поскольку это мое собственное решение.

— Я не смогу без тебя, — сказала вдруг Генриетта Давыдовна, подтянула свой стул к кровати. Александр Павлович взял ее за руку.

— Генриетта, драгоценная, но я же все равно умираю. Друзья! Я согласен, я… бросаю вас. Я хочу уйти раньше, пока ужас еще не встал над городом во весь свой гигантский рост. Вас ждут великие мучения, а я… трусливо… Друзья, мне кажется, я заслужил… Я горд своей жизнью. У меня много прекрасных учеников. Генриетта, ты ведь знаешь, что я всю жизнь любил тебя больше света. Я хочу… Позвольте мне побыть эгоистом. Я хочу прожить эту неделю для себя. Я буду лежать и вспоминать свою жизнь. Наплевав на всех. Тешить гордыню, да. Упиваться, что я способен на такое решение… Богатырское решение!

В коридоре что-то проурчал Бином.

— Я даже… — Александр Павлович вновь не очень хорошо усмехнулся. — Я даже хотел покуражиться. Потребовать от вас, чтобы вы нашли мне священника. Для исповеди. Я ведь крещеный, хоть в церковь и не ходил, и… Где бы вы его нашли? — трудно, опасно. Но вы бы искали, ведь вы меня так любите, а последняя воля… Но потом я подумал, что вы бы сказали мне, что нашли священника, что он уже идет, и я бы ждал, а вы бы сказали, что священник шел и погиб под налетом в пути. Вы бы мне так сказали, обманом!

«Это не он, не он говорит», — стучало в Вареньке.

— Да тебе не в чем исповедоваться, дурак, — спокойно сказал дядя Юра.

— Не в чем, согласен! — усмехнулся Александр Павлович. — А может и есть в чем, откуда ты знаешь? А? Откуда вы все знаете? Да хотя бы в этих словах моих, и в мыслях, словам соответствующих — должен я покаяться, должен?

Руку он от Генриетты Давыдовны давно отдернул, теперь она его за руку пыталась схватить.

— А йаду, йаду — ты, Юра, все же достань. Там можно в госпитале, я уверен. Достань, чтобы у тебя самого был, и Генриетте дай, и Вареньке, чтобы у всех был! На случай крайних мучений, когда придут, когда терпеть сил не станет… Или давайте сейчас, а? Давайте вместе! Завтра! Тогда и я с вами, не буду неделю ждать, грешить так грешить! Завтра! А? А?

Усмешка не сходила с лица Александра Павловича, а казалось, напротив будто путешестовала по нему, слезла с губ и по всему лицу бегала.

Глобус упал со стола, хотя ничего: не бомбежка и никто не толкнул.

Вечером, в тревогу, Максим выбрался на крышу общежития. Небо слегка колыхалось, словно дышало. Слева, на Юге, оно розовело и бурлило, облака бултыхались, как суп кипит: там шел бой. Прямо, над заливом, колотили большие корабельные пушки, и вспышки отражались в небе, будто молнии. Звуки докатывались глухие, как шары по доскам. Такой бой: шорох да цветомузыка.

Бойцы противовоздушной защиты, изготовившие щипцы на случай зажигалок, усталые, небритые, с недоумением смотрели на присланного из Москвы (слух уже расползся) перспективного полковника: бродит по крыше, как по экскурсии, руки в карманы.

Фашиста не пропустили, тревога иссякла, шары примолкли, всполохи вылиняли. Облака расступились, несколько любопытных звезд высыпалось над пустынным городом. Пахнуло воздухом: болотным, ядовитым. Луна круглая вылупилась преувеличенно. Дома-сундуки неуютно громоздились, сколько хватало взгляда, неуместные, мешающие болоту вольно чавкать себе и бултыхать пузырями.

Комната Патрикеевны была самой маленькой в квартире. Так, длинный чулан, а не комната. Влазил только сундук, служивший одновременно и кроватью. Отчего Патрикеевна свободное время проводила в коридоре, сидя на другом своем сундуке, высоком, болтая ногами и на-мурлыкивая что-то. Газеты читала.

Сейчас она сидела довольная на кухне и ела суп. Довольна она была собой. 200 грамм белого хлеба она поменяла утром на Кузнечном на 300 черного плюс 10 рублей, за 10 тут же купила у татарина две папиросы «Беломор». За 300 черного взяла у девки с родимым пятном отличные лайковые перчатки. Могла дешевле взять, девка пугано озиралась, по всему — перчатки притибрила. Но получилось и так удачно: почти сразу появилась степенная дама в шляпе с пером, которая взяла перчатки за 300 белого и 20 рублей сверху. Папиросы ушли торопящемуся военному по 10 за штуку. Два кремня для зажигалок взяла оба по 10 за штуку. Уже уходя, наткнулась на косоглазого пацана со спичками, взяла сразу пять коробков за 20, из которых четыре, оставшись еще, отпустила по пять за один. Итого Патрикеевна имела чистой прибыли 100 белого, два кремня, коробок спичек и 40 рублей.

Супом она тоже была довольна: там была тушенка, картофелина и зелень. Зелень и бросилась первым делом в глаза Киму, забредшему на кухню напоить Бинома, вернее запах витаминов, если такой бывает, уткнулся в ноздри. Блокада застала Кима в самое некстати: организм как раз пошел в рост, требовал белков и прочих жиров, а на днях Ким с удивлением отметил, что хочется отдельно и именно зелени и овощей, которых он в мирное время не очень. Взгляд он воспитанно сдержал, но Патрикеевна все замечала.

— Лебеда тут, листья капустные, — вкусно причмокнула. — На Двоицком поле собирала, час ползала, все карачки истерла, пока некоторые…

Чего пока некоторые, уточнять не стала, но Ким успел вспылить:

— Пока некоторые завалы разбирают и на чердаках балки селитрой пропитывают, Патрикеевна?

Старуха в дискуссию не полезла, продолжила про природу:

— Мяты набрала, насушила, чай из мяты — первое дело…

Бином лакал, брызгал. Патрикеевна цедила из крохотного серебряного стаканчика портвейн, который уважала.

— На Двоицком поле? — спросил Ким.

— Да налюбом… Теперь-то что, теперь поздно. Что не собрали, сжухло давно. В каждое время бери, что берется. Собачку вот в самый раз засушить.

— Засушить? — оторопел Ким.

— Засолить можно. А чего ждать? Он глянь какой хилый! Дождешьсси — околеет. Останутся кожа да кости, съесть будет нечего. Будет чистое страдание без калорий. Резать надо, пока какой-никакой.

Бином зарычал. Ким задохнулся от возмущения.

— Свой пес — понимаю, — заметила старуха. — Всякую тварь жалко. Так ведь околеет. Крысу нынче взял, слыхала. Так ведь кончатся крысы. И немец придет — не сразу ж питание наладит. Ему, знаешь, нас голодранцев кормить тоже мечта не большая.

— Патрикеевна! — вскричал Ким, подбородок вскинул. — Вы не смеете так говорить! Немецкая нога не ступит в Ленинград! А Бинома мы записали в ОСОВИАХИМ, его заберут в действующие войска по повестке! Научат в разведку на немца ходить!

Маленький, веснушчатый не по сезону, с ломающимся голосом — Ким, однако, не выглядел смешно. Серьезно выглядел. На улице его уважали. Патрикеевна, впрочем, и всегда воспринимала детей как равных: и любую гадость ребенку могла сказать так же, как и взрослому, и поспорить по существу.

— В разведку! Он скоро блоху на себе разведать не сможет. Гранату на него подвяжут в войсках — и под танк. А ты чего думал? Они людей не жалеют, не то собак… Посмотри вот сегодня в «Ленправде», посмотри.

Газета в руках и очки на носу как сами собой образовались. Патрикеевна охотно, саркастично зачла из товарища Сталина: «Подлые немцы посылают перед своими войсками стариков, женщин и детей в качестве делегатов с просьбой заключить мир. Говорят, что среди ленинградских большевиков есть люди, которые считают неуместным применять оружие против такого рода посланцев. Их, по-моему, надо искоренять, потому что они опаснее фашистов. Я советую не сентиментальничать, а бить врага и его помощников, будь то добровольцы или нет».

Сдернула очки и победоносно воззрилась на Кима. На двери ее комнаты была нарисована лиса.

Наклеить картинки на двери всех жильцов Арька и Варенька затеяли однажды под День конституции. Поздравить таким образом жильцов с праздником. Честно сказать, Арька придумал, но зато потом Варенька больше картинок нашла.