Спать и верить. Блокадный роман - Тургенев Андрей - Страница 6

Юрий Федорович вздохнул тяжело, но как бы при этом и облегченно.

— Время трудное наступает, Ким.

Сын упрямо мотнул головой.

— На завод пойду, снаряды точить.

— Мал ты еще на завод.

Еще в Музее Арктики оказался невысокого роста сухой пингвин, и не один, а целой семьей. Это Кима скорее расстроило: он считал, что пингвин — птица более крупная. А она даже и не летает.

…………………………………..

…………………………………..

…………………………………..

— А полк курсантов пехотного училища, Иосиф? Набранных после Финской, с боевым опытом. Швырнули на передовую, испепелились за час. Командующий отдал приказ. Без меня. Будущих командиров — на мясо? Полторы тыщи душ.

Сталин нахмурился. Раскурил потухшую трубку. Киров ждал.

— Я не знаю, чье это решение, Марат, — сказал Сталин. — Я разберусь. Обещаю тебе. Виновный будет наказан.

Мутные фигуры на краях зрения раскачиваться дружно перестали.

От порога сразу Варя охнула, какое у Александра Павловича бледное лицо. Почти прозрачное, словно он уже исчезает частично. На стене за кроватью выцветший коврик: салатовый лес, песочные олени, серебристое солнце. Александр Павлович растворялся, что ли, в этом лесу.

Без всегдашних очков на веревочке с толстенными стеклами Варя видала Александра Павловича нечасто. И забыла, какие у него огромные глаза. Раза в два больше обычных человечьих. Как неземные!

— Вот и Варенька, — сказал Александр Павлович ласково, но как-то отвлеченно. Он всегда спрашивал «как дела?», иногда не однажды в день, и не по формальной привычке спрашивал, а хотел выслушивать ответ и давать советы. И третьего дня, когда Варя в комнату заходила, спросил как дела. А теперь — нет. Добавил:

— Юра сейчас заглянет еще. И начнем.

Сколько раз Варенька слышала в классе это «начнем»! И каждый раз, много лет, было интересно.

Генриетта Давыдовна протирала тряпочкой старый глобус. Тщательно, и будто именно благодаря тряпочке глобус бледнел, и мир исчезал. Можно было бы раз — и стереть с лица глобуса фашистскую Германию, и она в мире исчезла. Два — и соскрябать милитаристскую Японию…

Дверь скрипнула, появился дядя Юра Рыжков. Высокий, сутулый, с ранней лысиной. Усталый. «Привет, Варька» сказал, к локтю прикоснулся. Он единственный называл ее Варькой. Вареньке нравилось. Получалось: Арька и Варька. И у нее больше на букву!

— Не ест, — сказала в пустоту Генриетта Давыдовна. Села на стул, сложила руки на коленях.

— Не ем! — с каким-то даже удовольствием, почти весело подтвердил Александр Павлович. — Но обо всем по-порядку. Присядьте, друзья! Варенька, помнишь, я задавал вам сочинение «Один день из жизни старого сапога»?!

— Да-да-да! — всколыхнулась Варенька. — Очень помню. Я написала, как сапога уже хотели выбрасывать на помойку, прибирались дома генерально, все кладовки, весь мусор… Но ребята захотели сделать веселье и смастерили из сапога и из другого мусора куклу. Куклу трубочиста! И поставили в комнате на самое видное место!

Варя присела на стул, а дядя Юра остался стоять, лишь подошел к изножью кровати.

— Отличное было сочинение, — кивнул Александр Павлович. Закрытый под подбородок мохнатым пледом, на фоне оленей, он выглядел удивительно довольным. — Все-таки я неплохой педагог! Теперь можно в этом признаться…

— Ты лучший, Саша… — Генриетта Давыдовна сказала тихо и опять как бы никому, в пустоту.

— А что Арвиль написал, ты помнишь, Варя? — не дослушал жену Александр Павлович.

— Арька… — припомнила Варенька. — Арька написал, как сапог трудно живет, старый, весь порванный, каши требует. Подвязан веревочкой, ходить тяжело, не хочется. И вдруг его не надевают. День доволен — наконец-то дали не походить! Второй день доволен! На третий смутился. Потом забеспокоился. Арька еще написал «забес-поклепился», а вы ему сделали за неуместный жаргон. Ну вот, сапогу уже снова хочется походить немного, а хозяин-то умер… Ой!

Варя хлопнула ладонью по рту, ей показалось ужасно неправильным говорить теперь «умер». Генриетта Давыдовна — ладони к лицу. Александр Павлович усмехнулся, и даже как-то недобро, что ли, чего ни разу с ним во всю жизнь не бывало. У Юрия Федоровича, лучше других разглядевшего усмешку, аж глаза на лоб покатились.

— Не паникуйте, прошу вас, — начал Александр Павлович с невеликой, но заметной в силу неожиданности толикой раздражения. — Я сейчас лежу, думаю… Вот я умру, а вещи останутся. Ботинки мои, чашки. И нет им дела до моих радостей и бед. Они неодушевленные — вещи. Я не раскаиваюсь в теме сочинения! — Александр Павлович чуть оборотился к Вареньке. — Пусть это обман, но важна мысль, что во всем есть частичка души. Но… Они ведь и сами не уцелеют. Чашки придется продать, не бог весть что за ценность, но все ж кузнецовские. Пальто, Генриетта, у меня неплохое, весной шили, отрез брали по первомайскому ордеру… Придется продать!

— Что же вдруг — пальто продать? — растерялась Генриетта Давыдовна.

— А стол сжечь. И шкафы, и книги… Зима идет, Генриетта. Печку топить!

— Да у нас и печки-то нету, — так растерялась Генриетта Давыдовна, что и плакать перестала. — У нас отопление включат…

— Не включат! — нехорошо выкрикнул Александр Павлович. — Ничего не включат, еды не будет, воды не будет!

— Нет! — вскрикнула Варенька.

— Саша, Саша, ты это…. — прокашлялся Юрий Федорович. — Не нагнетай! Я сегодня в партком з-заходил. Всерьез сведения, что немецкое н-наступление почти з-захлебнулось. Резервы у Гитлера на пределе. Мы готовим серьезную к-контрат-таку!

— К-контрат-таку! — передразнил Александр Павлович, и так это было в нем странно и ново. — 200 хлеба по новой норме! Вот и вся к-контрат-така!

Александр Павлович сел в постели. Под белой-белой сорочкой Варя увидела на теле Александра Павловича серый религиозный крестик. «Неужели он носит крест?» — с ужасом подумала Варя. Александр Павлович тут же лег, будто сильно устал от одного движения. И продолжал спокойнее уже:

— Пока мы терпим поражение, друзья мои, и катастрофическое. Чтобы отыграть упущенное, нужно время. Не раньше чем к Новому году… А знаете, мне ведь было откровение, — вдруг прозвучало такое редкое слово, — что победим мы к весне. Победа наша будет прекрасна, но до этого предстоят великие испытания. Ленинград ждет голод и холод.

Генриетта Давыдовна съежилась, Варенька дрогнула, как стекло оконное в бомбежку.

— М-мороз в первую очередь ударит по фашистам! — уверенно начал дядя Юра. Варенька глянула на него с надеждой. — Н-немецкие в-войска не готовы к холодам! Нет обмундирования, условий, они непривычны.

— Они в лесу поумирают, а мы в городе, — кивнул Александр Павлович.

— Саша! — решительно заявил дядя Юра. — Я понимаю твое состояние, но ты все равно не должен поддаваться панике! То, что ты говоришь, совершеннейшим образом неуместно!

— Хорошо, хорошо! Я перехожу к делу. Генриетта, Варенька, Юра, вы мои любимые друзья и я хочу сообщить вам о своем решении. Вы знаете, что я умираю, что операция невозможна…

— Я н-написал Кирову, и в з-здравотдел, и… И, знаешь, бывают случаи, что организм вдруг сам, внутренними резервами…

Юрий Федорович сам не верил своим словам. Александр Павлович поморщился: не мешай.

— Значит, умираю. В откровении было явлено, что жизненных сил во мне осталось чуть менее чем на месяц. Это значит, что в течении месяца я буду тебе, Генриетта, тяжкой обузой…

— Обузой! — всплеснула Генриетта Давыдовна. — Саша, опомнись! Ты мне светом будешь и солнцем!

— Да не мешайте же мне! — рассердился Александр Павлович. — Я говорю важные вещи. В школе начнется учебный год, у тебя, кроме бесполезного мужа, хлопот достанет. Стало быть, нужно умереть как можно быстрее. Сначала, Юра, я хотел попросить тебя достать мне йаду. Но потом решил, что это будет прямое самоубийство, а это грех… Да, грех! Я… Я уйду из жизни сам, да, но более естественным путем. С сегодняшнего дня я перестал есть. Я думаю, что протяну неделю. Это очень удобно: смотри, Генриетта, я успею получить карточки, а потом ты сможешь пользоваться моими карточками почти целый месяц! Кроме того, ты с помощью Юры, и Кима, и Вари успеешь похоронить меня по-людски. Скоро, было дано мне в откровении, мертвецов будет множество, и их придется хоронить в общественных могилах. Ты, Генриетта, ведь не хочешь…