Сердца четырех - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 31

• Предыдущая
• 31/41
• Следующая

— Еще, — сказала она успокоившись и сев рядом с Сережей.

Штаубе передал ей флягу. Вытерев слезы, она жадно отпила, дала Реброву. Он понюхал, глотнул, передал Штаубе, который завинтил фляжку.

— Спать, Ольга Владимировна, — Ребров погладил ей руку.

— Спать всем. Восстанавливаться.

Ольга проснулась от крика Сережи, выхватила из-под подушки пистолет и навела на дверь. В купе было темно. Поезд быстро шел, вагон сильно качало. Спящий на верхней полке Сережа застонал и слабо вскрикнул. Ольга посмотрела вниз. Ребров и Штаубе спали. Она убрала пистолет, сбросила одеяло и перебралась на полку к Сереже.

— Вози… возили! — пробормотал Сережа, дернулся и проснулся. — Кто это?

— Это я, милый.

— Оль, я боюсь, — Сережа прижался к ней.

— Миленький мой, ты весь дрожишь…

— Мне приснилось… страшное… будто на даче вы меня послали в этот… в подпол полезть, достать там жезл, ну он на раскладке провалился… и я полез, а вы мне кричите, куда лезть… а там ходы такие, земля, тесно, и на меня личинка навалилась и душит. Липкая, жирная, как свинья…

— Маленький, — Ольга гладила его вспотевший лоб, — нет никакой личинки.

— Мы что… едем?

— Мы едем, едем, едем в далекие края. Спи, — она посмотрела на светящийся циферблат. — Третий час.

— Оль, а мы в Сибирь едем?

— В Сибирь.

— А она большая?

— Очень.

— А ты там была?

— Один раз. В Магадане, на сборах. Правда, летом.

— Оленька.

— Что, милый?

— Пососи у меня.

Ольга потрогала его напрягшийся член, поцеловала в висок.

— Сейчас?

— Ага… — он отбросил одеяло, стянул трусы. Ольга легла грудью на его колени, взяла член в рот, стала ритмично двигаться. Он помогал ей, глядя в темный потолок. Вскоре он вздрогнул и замер. Ольга вытерла ладонью губы, поднялась и поцеловала его в горячую щеку.

— Маленький… покормил свою Оленьку. Больше кричать не будешь?

Он покачал головой, Ольга перебралась на свою полку, накрылась одеялом:

— Качает, как на пароходе! Держись за подушку.

Сережа спал.

Проснулись рано. Завтракали, когда поезд долго стоял в Казани.

— Пятьдесят лет прошло, а рожи все те же, — прихлебывая чай, Штаубе смотрел на идущих по перрону.

— Вам приходилось здесь бывать? — спросил Ребров.

— А как же! — он сделал плаксивое выражение лица и заговорил с сильным татарским акцентом:

— Эвакуация школы-интерната №18 имени товарища Макаренко, нам, братаны, все равно: санатория, креметория, лишь бы бесплатная! Пожили тут шесть месяцев, потом в Ашхабад переехали. Там неделю кровавым поносом исходил.

— Вы в интернате учились? — спросил Сережа, очищая вареное яйцо. — А родители?

— Убили родителей, Сережа.

— Немцы?

— Цыгане. 6 июля 1941 года убили моих родителей, — Штаубе допил чай, — а убить родителей, Сережа, величайший грех.

Поезд тронулся. Вскоре вошла проводница с чаем:

— Ну вот! На весь вагон всего десять пассажиров осталось. Давайте пустые стаканчики…

Когда она ушла, Ольга заперла купе, положила пистолет на стол, достала из рюкзака ветошь, масло и шомпол. Ребров залез на верхнюю полку и углубился в свои записи. Штаубе бросил в стакан с чаем два кусочка сахара, помешал ложкой:

— Давно хочу спросить у вас, Ольга Владимировна, каков калибр вашего пугача?

— 9 миллиметров, — быстро ответил Сережа, — ударно-спусковой механизм самовзводный, затвор свободный, предохранитель флажкового типа, магазин на десять патронов, прицел типа «стриж», рукоятка буковая штучной работы.

— Слыхали, товарищ Ребров? — Штаубе привстал на ноге, проговорил со сталинским акцентом. — А ми с вами нэ довэряем нашей маладежи!

Ребров не ответил.

— Тогда второй вопрос: отчего вы, дорогуша, когда ведете, так сказать, огонь, держите его не двумя руками, как наши славные полицейские, а одной?

— Меня так учили, Генрих Иванович, — Ольга сняла затвор, — менты двумя руками держат, потому что из их дубин иначе не попадешь. Макар на десять шагов дает разброс до полуметра. Они у них коротухи, не пристреляны, не сбалансированы, отдачей руку вывихнешь, А я из своего на десять шагов лампочку «миньон» бью…

— Стоп, стоп! — воскликнул Ребров. — Как называлась борисовская станция?

— Карпилово, — ответил Штаубе.

— Гениально! — засмеялся Ребров. — У меня по сетке сходится на синей.

— Не может быть! — приподнялся Штаубе.

Ребров показал ему потрепанную тетрадь:

— Сороковка. А по раскладке, как вы помните, было 7.

Штаубе взял тетрадь, пошевелил губами:

— Сороковка… так…

Ольга навинтила на шомпол ерш:

— Ну и что? Все равно придется отработать.

— Зато не придется тащиться в Красноярск. Выйдем на семидесятом километре.

— В Тарутино?

— В Козульке.

Ольга капнула на ерш масла, ввела шомпол в ствол:

— Знаешь, когда котенок найдет черепаху без панциря, он сначала понюхает, а потом уж носом коснется. Или когда из-за посуды дерутся: один топчется, топчется, машет шлангом с металлической муфтой, а другой, хоть на керское наступил, но не упал, а прыгнул и решетку выставил. Просто и надежно.

Часы Реброва показывали 23.46, в купе горела синяя лампа. Ольга и Сережа спали на верхних полках. Штаубе разлил остатки коньяка в два стакана:

— Частная собственность, Виктор Валентинович, это всего лишь предлог. Партийный аппарат — страшная силища, конечно, но не беспредельная. Сейчас это особенно заметно. Да и что вы знаете о немцах? Газовые камеры для недочеловеков? Гороховый суп с сосисками? Когда нас гнали, что пел гармонист? Не горюйте, новобранцы, все равно убьют германцы!

— Я не склонен рассматривать партаппарат как исключительно реакционную силу, — Ребров взял стакан, выпил залпом, откусил от яблока, — В сегодняшней ситуации коммунисты способны на позитивные, по-настоящему демократические ходы. И наоборот — демократы, или вернее — квазидемократы демонстрируют тоталитарный подход к проблеме власти. Немцы же меня не пугают, но и не успокаивают. Вспомните Геббельса-студента: зло есть не что иное, как несоответствие между бытием и долженствованием.

• Предыдущая
• 31/41
• Следующая