Славянская тетрадь - Солоухин Владимир Алексеевич - Страница 22

• Предыдущая
• 22/28
• Следующая

Улочки в Златограде узкие, витиеватые, почти все идут в гору (ну, и с горы, если пойдешь обратно). Они от стены до стены аккуратно замощены камнем, земли, значит, нет, камень под ногами, камень по сторонам. В белых стенах – черные дубовые калитки с коваными навесками и дверными кольцами. Все, как в музее. Нам посчастливилось побывать за двумя или тремя калитками.

Входишь во дворик умопомрачительной чистоты. Мостовая побелена мелом, наподобие того, как украинки белят свои хаты. Желание либо разуться и ходить в носках, либо попросить тапочки. Деревянные лестницы устланы чергами и халиште. Перила черные. Вообще в ансамбле участвуют два цвета – ослепительно белый каменных стен и дубово-черный деревянных частей: перил, перекладин, оконных косяков и живописных деревянных решеток на окнах. Крыши – из черной черепицы.

Во внутренних покоях тоже везде сверкающая чистота, везде пышные, ярко-красные, ярко-желтые халиште, нарядные черги, резные деревянные потолки.

Каждый дом – крепость. Колодец устроен так, что воду черпают не выходя из дома (в одной из комнат – люк и колесо). Под умывальником наклонная мраморная плита – вода утекает на улицу. В каждом доме много потайных помещений, двойных стен, загадочных люков, скрытых дверей. Дома соединяются между собой потайными ходами. Говорят, можно пройти весь город, не выходя на улицу, не показываясь людям. Это все от турок, совершавших время от времени грабительские налеты.

Утварь тоже вся как в музее. Фонари для свечей, луженая посуда, очаги, даже тряпочки прихватывать горячую сковородку имеют свою форму, красиво вышиты.

Внутренние покои, весь дом располагают к неторопливой жизни, без суеты, без беготни, без нервотрепки. Спокойно трудись, спокойно отдыхай, просторно, тихо, все под руками. Кроме того, все красиво, и не просто красиво, но отвечает твоему установившемуся вкусу.

Хозяйка (тоже красивая) угощала нас экзотическими сластями, приготовленными из разных фруктовых и ягодных соков. Нечто вроде повидла, мармелада. Все домашнее, все с орехами, все необыкновенно вкусно.

В Златограде зашли мы и в кофейню. Приходят сюда только мужчины. Они сидят подолгу, играют в кости, рассказывают друг другу прошлое, курят, пыот кофе, смеются, поют песни.

Кофе варит здесь будто бы лучший кофевар на всем Балканском полуострове. Я понаблюдал за его манипуляциями. У него множество медных кружечек на длинных черенках (вроде бы, значит, глубоких ковшичков, может быть, даже их лучше называть тиглями). Перед кофеваром на плите куча горячей золы, с проблескивающими в ней золотистыми угольками. Над кучей золы куб с кипятком. Тигли с кофе и сахаром хозяин заливает кипятком и сует в горячую золу. Слава его зависит в дальнейшем от интуиции – в которую секунду взять ковшичек из золы, уловить ему одному ведомое мгновение.

Сам кофевар убеждал нас, что все зависит от того, как поджарить кофе. «Сначала зерна стреляют так: пук-пук-пук. Снимать их еще нельзя. Если снимешь – кофе будет кислить. Впрочем, многим это нравится. Я жарю до тех пор, пока зерна начнут стрелять так: пэк-пэк-пэк, тогда кофе готов».

Конечно, я сильно сомневаюсь, чтобы на всем Балканском полуострове не было кофевара лучше и опытнее. Но от сознания, что это так, кофе мужчинам из Златограда кажется в несколько раз крепче, душистее и вкуснее.

Оставим в стороне Куликовскую битву или изгнание армии Бонапарта. Из всех других войн, которые вела Россия, не было другой, столь же популярной, столь же понятной народу, столь же священной, нежели русско-турецкая война 1877 года.

В XIV веке Болгарию захватили турки. От царствования последнего болгарского царя Ивана Шишмана осталась лишь светлая, как бы даже золотая песня с повтором: «Милая моя матушка», которую я целиком приведу в одном из последующих этюдов.

Ночь затопила землю. Песни вместо золотых стали багряно-черными, как кровь посреди пожарища, как осеннее балканское небо в тревожном зареве. А потом и этих песен не стало слышно на болгарской земле. 200 лет татарского ига, испытанных Русью, – тяжело и много. Пятьсот – в два с половиной раза больше, чем двести. Да и оккупация была более цивилизованная, более продуманная, прочная, душная. Был исторический момент, когда болгары стали забывать, что они болгары.

В 1742 году монах Халендарского монастыря, отец Паисий (год назад болгары торжественно отметили его юбилей) выпустил в свет невинную на первый взгляд книгу о болгарской истории, о болгарской национальной культуре. Что тут страшного для оккупантов?

Но цель у Паисия была одна – напомнить болгарам, что они болгары, что у них была своя родная болгарская культура. И было солнце, и были песни, – и все это было болгарское, то есть, значит, была свобода.

Вот почему смиренный Паисий с его незатейливой книгой считается (так оно и есть) первым борцом за освобождение Болгарии от турецкого ига. Его книга стала тем комочком снега, пущенным с крутой горы, на который накручиваются все новые и новые слои, и вот уж рушится вниз огромная многотонная глыба, и становиться на ее пути не просто рискованно, но опасно. В горах, например, она может сорвать с места дремавшую до сих пор снеговую лавину.

То есть, значит, я представляю теперь сердце болгарина Паисия крохотным огоньком среди всеобщего мрака.

От огонька, от единой свечечки то тут, то там пошли загораться новые, пока еще крохотные, пока еще разрозненные робкие огоньки. Попадет огонек на сухое, приготовившееся к вспышке место, вспыхивает, освещая окрестную тьму. Говорят – вспышка, бунт, восстание.

Если вдуматься, какое древнеславянское, какое торжественное слово – восстание. Не просто вставание (с колен, из лежачего пресмыкающегося положения), но восстание. Обильно полилась в пересохшую знойную землю праведная болгарская кровь.

В середине XIX века окончательно прояснилось: своими силами не освободиться, не приподнять, не сдвинуть, не отвалить гнетущего камня. Тем героичнее представляется каждая новая, самоотверженная, отчаянная даже попытка.

Христо Ботев высадился с горсткой храбрецов, переплыв Дунай около Козлодуя, в надежде, что вспыхнет сразу все, даже земля, даже горы Балканы, даже вода в Марице. Ничего не вышло. Крестьянин, у которого храбрецы попросили волов, вместо того чтобы и волов отдать, и самому присоединиться к отряду, начал будто бы торговаться за несчастных волов, и будто бы великий поэт, патриот и воин, воскликнул с горечью в сердце, что крестьянин, торгующийся-де за волов, не достоин свободы. Впрочем, может быть, это и легенда.

На самом деле все было сложнее. Иго как бы трупным ядом отравляло души людей, делало их вялыми, безразличными, отнимало веру в победу.

Тем чаще и пристальнее смотрели болгары в сторону великой России. Только на нее и можно было рассчитывать и надеяться. Не все-то глумиться бусурманам. Погодите, ужо придет на выручку православный царь.

В 70-х годах в Болгарии вспыхнуло очередное восстание. Рассвирепевшие турки решили утопить повстанцев в собственной крови, в крови их детей, жен, матерей, сестер и невест. Кровавые события в Перуштице и Батаге потрясли Европу. Великие гуманисты того времени подняли голос против турок. В защиту болгар выступили Виктор Гюго, Чарльз Дарвин, Оскар Уальд, Лев Толстой, Федор Достоевский, Д. И. Менделеев, В. М. Гаршин, В. В. Верещагин. Иван Сергеевич Тургенев в те дни писал: «Болгарские безобразия оскорбили во мне гуманные чувства: они только и живут во мне, и, коль этому нельзя помочь иначе, как войной, ну так война!»

Русское общество забурлило. Иван Сергеевич Аксаков в послевоенной уж, правда, речи (за которую его сослали, впрочем, в имение родственницы) говорил: «Никогда никакая война не возбуждала такого всеобщего на Руси сочувствия и одушевления, не вызывала столько животворящей любви, не заслужила в такой полной мере названия народной, как именно эта война, благодаря именно этой священной задаче».

• Предыдущая
• 22/28
• Следующая