Некроманты (сборник) - Перумов Ник - Страница 66

• Предыдущая
• 66/122
• Следующая

Мы говорим о литературе. Обсуждаем графа Парагорьева, пишущего в «Ладийское душемерцание» под псевдонимом м-р Твинпикс.

Его очерки блистательны и противоречивы, некрократическая цензура рвет его на части, он официально отлучен четырьмя официальными церквями Империи, публика им восторгается. Настоящий властитель дум.

Я говорю, а сам смотрю на Олесю. Она из тех девушек, для которых сложно подобрать другие эпитеты, кроме как «ангельской красоты». Пошло и избито, но она похожа на ангела. У нее волосы цвета платины, точеная фигурка, громадные голубые глаза с искорками насмешливой иронии и звонкий, совсем детский голосок.

В наших отношениях нет и намека на большее, чем просто беседы. Для меня это важно.

Между нами грань, стеклянная стена, которую выстраиваю я сам. Это помогает. Я отвык общаться с такими девушками.

Но всякий раз меня волнует ее присутствие. Сам факт того, что я сижу с такой девушкой в кафе, что она слушает меня…

Так не похожа на своего отца. Гостья из другого мира. Может, спустилась сюда с Млечного Пути… Сюда, ко мне.

Приказываю себе не думать так.

Глаза ее светятся любопытством, но это не оловянный отблеск навязчивой домохозяйки, не похотливый глянец мальчишки-лифтера, заглядывающего в декольте роскошной дамы. В ее глазах чистая, открытая жажда знания, жажда нового.

Этой жаждой она, будто вампир, одаривает и меня.

– Парагорьев поражает меня, – говорю я, – с самого детства. Громадные масштабы, движения войск, панорамы сражений…

Мы обсуждаем новый роман «Баталии Пир», исторический эпос, где переплетаются темы взаимоотношений аристократических родов Яра и Шнеебурга, ладийцев и адриумцев, фарлецийцев и флюгов, широчайшая панорама Винклопенских войн и нравов той поры.

– Почему же он так поступил с Ксенией? – спрашивает Олеся. – Она была легкая, чистая, как мотылек. То есть она и была мотыльком… Все первые три части. Ее полеты над отчим краем, прекрасные крылья и усики… А в конце? Дети, семья. Она становится маткой Роя… Земная основательная барыня! А где же тот легкий трепетный мотылек? Безвозвратно погиб. Это несправедливо.

– Быть может, это неизбежно для любой девушки… Для людей вообще. Может, это просто взросление?

Олеся смотрит на меня удивленно:

– Вы правда так думаете? Мне кажется, это мужской взгляд. Взгляд собственника. Мужчины хотят запереть женщин в золотые клетки, прервать их полет. Превратить из мотыльков – в неповоротливых маток.

Олеся задумчиво молчит, добавляет:

– Я не хотела бы такой участи. Я хочу полета.

Меня захлестывает чувство ирреальности происходящего. Не знаю, что возразить.

– Знаете что, – говорит Олеся, и на губах ее вдруг расцветает улыбка. – Принесите мне еще что-нибудь того автора, у которого страшные истории? Этот руббер…

– Поэ?

– Да, он!

– Понравился вам?

– Очень, ведь у него так стра-ашно! – Она смеется, показывая жемчужные зубки, и возле ее глаз пролегают крошечные складочки. – Он мне нравится даже больше, чем этот ваш Парагорьев. Все-таки он невозможный зануда!

– Хорошо, – улыбаюсь я. – Только обещайте, что не будете винить меня в ночных кошмарах.

Глаза ее становятся задумчивы.

– Ох, Фенхель, – говорит она негромко. – Не в кошмарах мне бы хотелось вас винить…

Олеся, смутившись, обрывает себя на полуслове. А я только рад переменить тему. Гребаная стеклянная стена.

Очередной вечер в «Саду расходящихся Т». Полный аншлаг. На сцене выступает мой приятель Витольд – конферансье Мосье Картуш, пародист и мастер стэндап-скетчей.

В длинных руках пляшет бамбуковая тросточка, пиджак в красно-черно-белую клетку, соломенное канотье, канареечные брюки, рыжие гамаши. Одна половина лица под слоем белой пудры, из уголка глаза срывается нарисованная слеза, другая половина – скалится красной полуулыбкой, залихватски заломлена нарисованная бровь.

Картуш имеет необыкновенный успех. Действия его на сцене довольно незатейливы.

Например, он говорит, указывая на сидящего в зале тросточкой: «Лысина этого парня смахивает на жопу». Все смеются. Он говорит, указывая на другого: «Эй, старичок, давно ли потрясал своими седыми мудями?» Все смеются.

Он просто говорит со сцены «жопа» и «мудя». И все смеются.

Я рассеянно слушаю шуточки Витольда и хохот публики. Сижу на втором этаже, у перил, читаю газету.

Заголовок кричит:

«НОВОЕ КРОВАВОЕ ПОСЛАНИЕ ОТ ВЕДИ-РЕБУСА! ВАШ ХОД, ГОСПОДА ПОЛИЦЕЙСКИЕ!»

На Тваревых Выпасах нашли еще три тела. Полиция не дает комментариев, но на одном из трупов якобы обнаружены вырезанные ножом символы. Тайная руническая азбука гриболюдов? Рубберская пиктография?

Представление заканчивается, под грохот аплодисментов Витольд покидает сцену, я комкаю газету и иду к нему в гримерку.

Комната завалена книгами на языках, которые я вряд ли выучу, и пустыми бутылками, которые мы опорожнили вдвоем.

Витольд стирает свой «двуликий» грим. Идею подсказал ожог на щеке – напоминание об одной танковой атаке на Вистирском фронте, в ходе которой джаферы покрошили половину его батальона.

– До чего надоело все это дерьмище, Фенхель. Что за публика, а?

– Как там продвигается с твоими пьесами?

– Цензура, мать ее.

Традиционные вопрос и ответ. Немногие знают, что весельчак Картуш, звезда «Сада расходящихся Т», и анонимный драматург Мистер Смех – две половинки одной маски. Двуликий Витольд. Первый делает мне отличную выручку, второго преследует полиция и некрократы из Цензурного комитета. У первого любимая фраза «Помацал титеньки», у второго «Одумайтесь, дураки».

– Плюнь, – говорю я.

Чтобы подбодрить, предлагаю сигару.

Витольд ухмыляется уголком рта, на котором остался след помады. Вытаскивает из кармана свою заветную «удачную» сигару.

Пьесы мистера Смеха в списках и перепечатках гуляют по Яру, вызывая известный резонанс. Но ни одна еще не была поставлена на столичной сцене. В день, когда это произойдет, Витольд и раскурит сигару.

Мы давно уже разыгрываем эту пантомиму.

Я знаю, что он мистер Смех, он знает про мой роман. Парочка наивных циников, затерявшихся посреди Яр-Инфернополиса, города мертвых снов.

Тащу Витольда в мой кабинет в мансарде пить коньяк и получать зарплату. Открываю сейф, выдаю толстые пачки купюр. Курс падает с каждым днем, пачки становятся все толще. Того, что можно на них купить, – все меньше.

Ребята, сидящие в Башнях Верхнего города, знают верное средство, чтобы привести все к норме. Им нужна новая война. Об этом пишет в своих едких пьесах и отрывках-диалогах мистер Смех, об этом говорят на засыпаемых дождевой моросью улицах и в пропахших спиртом чайных.

Я баюкаю в руках бокал и смотрю в раскрытую пасть сейфа. Мятый лист белеет поверх пачек «красненьких». Вытаскиваю, разглаживаю на колене:

«…Папаша Ветчина везде разгуливает в вязаной шапке и расхристанном, перепачканном смазкой комбинезоне. Офицеры при встрече берут под козырек. Изу-родованные застарелыми ожогами щеки заросли щетиной. Она совершенно седая.

Раньше он командовал тоттен-штаффелем, а теперь, списанный по ранению, заведует Ангаром.

Сжимая початую бутылку в стальной клешне на паровом движке (из-за заслуг Ветчины военное министерство в кои-то веки расщедрилось), он сипит:

– Вы хорошие ребята. Запомните – всех победить невозможно. Смотрите не расшибите себе башку…»

Спасибо тебе, Папаша. Мы постараемся.

Я провожаю Витольда до выхода, сажаю на извозчика.

Сам уже слегка пьян, а мне еще предстоит важное дело. Оставляю кафе на Разилу. Он у меня – главный специалист по безопасности.

Это дюжий парень из славоярских крестьян. Тех самых, что славятся своим высоким ростом и лихим нравом. И тем, что сплошь заросли, как медведи, густым бурым волосом.

Говорят, славояры на родной сторонке разгуливают по лесам голышом и обходятся четырьмя словами: «гыыы», «ололо», «аррр» и «водка».

• Предыдущая
• 66/122
• Следующая