В небе Чукотки. Записки полярного летчика - Каминский Михаил Николаевич - Страница 50
- Предыдущая
- 50/84
- Следующая
— Как быть, Николай Денисович? — спросил я его совета, передав разговор с секретарем окружкома.
Щетинин ответил не сразу. Он сидел, положив локти на стол, концами пальцев подпирая виски. Его медвежьи глазки из–под кустистых бровей, как мне казалось, испытующе сверлили меня насквозь.
— Я понимаю Волкового и хочу, чтобы его понял и ты. Окрисполком дал команду всем нацсоветам вы слать нарты на поиски Волобуева. Во многих местах со рвется план добычи пушнины, а для округа это важнейший показатель, — Щетинин вздохнул, опустил правую руку на стол и, постукивая кончиками пальцев по настольному стеклу, продолжал:
— Все новое рождается в муках. Эту аксиому понимает и Волковой. Но от этого понимания не легче, На Чукотке сегодня пять самолетов и пять летчиков Два самолета поломаны, третий пропал неизвестно где, летает только один из пяти. И тот работает на себя — ищет Волобуева. А здесь проблема транспорта, сам видишь, острая, не хватает упряжек на то, чтобы завезти товары населению. И авиация вместо того, чтобы помочь округу, сама требует помощи. Обидно это Волковому. А еще он думал, глядя на тебя, что вот, мол, эти летчики, сорвав нам зимнюю кампанию, просидят здесь лето, так как на колесах летать не придется, а к осени уедут в Москву. На их место приедут такие же новички, и начинай все сначала. Понимаешь теперь Волнового?
Я сидел как в воду опущенный. Все это было справедливо, но я подумал, что Пухов, наверное, нашел бы слова оправдания, а я вот не знаю, что и сказать. На душе было скверно, Щетинин, видно, понял это и все тем же негромким, раздумчивым голосом начал меня «поднимать».
— Есть тут у нас один частник, бывший колчаковский поручик — Ирженин. Не слыхал? После гражданской осел здесь, женился на чукчанке, завел собачью упряжку и промышляет «извозом». Главное его занятие — подвозка угля для поселка, но он знает дорогу и до Маркова. Упряжка у него отменная, не хуже, чем у Волкового, Ты приходи ко мне завтра с утра, а я сегодня выясню, не возьмется ли он доставить тебя в Белую. Иди и не вешай головы.
— Николай Денисович! Спасибо тебе и за урок, и за помощь. Теперь скажи, пожалуйста, а что известно и поисках Волобуева?
— Три дня назад Конкин сообщал, что погода на сeвере скверная, восстановить машину Быкова все еще ни удается, смена мотора на машине Богданова идет туго. Понимаешь сам, какая работа может быть на морозе и в темноте. Электричества у них нет, а при фонарях «летучая мышь» много не наработаешь. Пухов летает от залива Креста за хребет, но, видимо, несмело, подолгу сидит, выжидая погоды.
На следующий день я застал в кабинете Щетинина мужчину, явно русского по облику, но одетого по–чукотски: в торбаса, меховые брюки и меховую рубашку. Высокий, стройный, в расцвете сил, с темным, как у чукчи, обветренным лицом, он мне показался привлекательным.
— Знакомься, Миша, это товарищ Ирженин, о котором я говорил.
Не знаю как, но сохранилось еще что–то офицерское в манерах Ирженина. Он не протянул руки, а легким наклоном головы обозначил, что знакомство состоялось. Но взгляде его я уловил выжидательное любопытство, если не иронию.
— Так вот, послезавтра товарищ Ирженин выезжает и Усть–Белую с грузами Янсона. Посадить тебя он не может, но предлагает идти за нартой на лыжах. Как ты думаешь? — спросил Щетинин.
Я не успел ответить, как услышал голос бывшего поручика. Он был чуть хрипловат, но не лишен приятности. Незначительная картавость скорее всего была не врожденной, а выработанной. Обращаясь ко мне в третьем лице, Ирженин сказал:
— Товарищ летчик, я вижу, человек спортивный, и для него не составит большого труда пройти триста километров на буксире. В его годы я проходил такие расстояния без посторонней помощи.
Это меня задело за живое.
Меня зовут Михаилом Николаевичем. Разрешит узнать ваше имя–отчество сказал я со всей возможной для себя степенностью.
— Всеволод Семенович Ирженин! — Опять наклон головы и подобранная стойка.
— Очень приятно! Так вот, Всеволод Семенович, меня действительно не затруднит эта прогулка на лыжах, тем более в вашем обществе и за вашей прекрасной упряжкой. На вашу нарту я положу только свой парашют, если позволите. Сообщите, в какое время вы намерены выехать?
Ирженин отвернул рукав меховой рубашки с таким видом, будто это был дипломатический фрак. Тускло блеснуло золото.
— 'Послезавтра в пять ноль–ноль по–местному времени буду ждать вас у крыльца этого учреждения.
— Очень хорошо! Я вас не задержу.
Нужно ли говорить, что я сразу стал готовиться к этой поездке. Я раздобыл легкий чукотский костюм, подогнал лыжи по торбасам, достал прочный сыромятный ремень из лахтака для буксира, приготовил маску для лица. Накануне похода рано лег спать, чтобы встать с полным запасом сил. В моем рюкзаке были недельный запас продуктов, пара белья, спички и поллитра спирта. На поясе висел настоящий охотничий нож. Больше всего я боялся, что на быстрой езде сломаю лыжу, тогда Ирженин выиграет: мне придется быть нежеланным пассажиром его нарты.
Я выверил часы и минут пять простоял за углом ближайшего дома, чтобы выйти к крыльцу политотдела в пять ноль–ноль.
Нарта была загружена доверху. Этим как бы говорилось, что для меня на ней места нет. В упряжке было четырнадцать отличных псов, и, как только мы выехали на лед, они взяли в галоп, лишь кое–где переходя на рысь. Мне говорили, что собаки Ирженина могут очень долго выдерживать среднюю скорость двадцать километров в час, и я убедился, что это не было преувеличением.
Хотя дорога по льду была хорошо проторена, встречались торосистые и застружные места. При желании Ирженин мог прогнать свою упряжку галопом и здесь, тогда я наверняка бы остался без лыж. Однако в этих местах он снижал скорость, позволяя мне благополучно миновать эти препятствия. Мне хотелось видеть в этом его благородство, хотя вполне возможно, что он просто не хотел догружать мною свою нарту.
В Москве я занимался лыжами и даже сдал норму па первый разряд. Но настоящим лыжником себя не считал. Предложение Ирженина принял в состоянии запальчивости и не представлял, что это будет означать на деле. 180 километров, которые мы прошли за первый день, — это не те двадцать, на которых я сдавал норму на разряд. Правда, я не тратил сил на самопередвижение, меня тащили собаки. Но даже сохранять равновесие на прямом пути оказалось непросто. А ведь были изгибы и повороты тропы, да и сама тропа, же проложенная собаками, как колея, требовала постоянного напряжения, чтобы держаться в ее пределах.
Через два часа пути я почувствовал, что изнемогаю. Мышцы ног одеревенели, глаза слезились от напряжения. И когда я уже был готов сдаться, Ирженин остановил упряжку, чтобы дать отдых собакам. Он посмотрел на меня с выжидательным любопытством, и это заставило меня не упасть, как мечталось. Что–то сильнее моей усталости вынудило меня, «сохраняя лицо», сойти с лыж и пару минут походить, разминаясь, независимым видом. Только после этой «демонстрации» я присел на нарты и вытянул ноги.
И еще два часа показались столь же трудными. После второго привала я почувствовал, будто меня подменили. То ли я обвыкся, приноровился и уменьшилось потребное напряжение, то ли, как говорят спортсмены, пришло «второе дыхание».
Не могу сказать, что перестала чувствоваться усталость. Нет, но она стала чем–то уже привычным. Выработавшаяся реакция предотвращала грубые ошибки, и это снизило остроту напряжения первых часов пути. За всю дорогу мы с Иржениным не обмолвились и словом. Как видно, он хотел сломить меня на последнем отрезке пути и гнал собак без остановки пять часов. Накопившаяся усталость клонила ко сну, и я испугался. Испугался, что утрачу внимание, которое требовалось в условиях наступившей темноты. Когда нарты остановились и я осознал, что на сегодня это конец, сквозь великую усталость пробивалось ликование: «Выдержал, молодец!»
Итак, через девять часов тридцать пять минут, покрыв 180 километров, вверх по реке Анадырь, мы остановились на ночлег в избушке, обозначенной на карте под собственным именем — Чикаево, Избушка имела жилой вид, около нее стояла поленница дров, на полно в сенях нашлись продукты и запас юколы для собак. Рядом в сарае был склад торговой конторы. В этой избушке ночевали все каюры, проезжающие между Анадырем и Усть–Белой. На этот раз мы оказались ее единственными жильцами.
- Предыдущая
- 50/84
- Следующая
