Избавление - Соколов Василий Дмитриевич - Страница 13

— По голосу пизнала, що ты дивчина. А думала — Погани каты… вылезая и отряхиваясь от залежалой пыли, говорила женщина, и подбородок у нее трясся от страха.

— Мамаша, найдется у вас молоко?

— Каты забрали все… Пошукаю, глечик сховала…

— Глечик — это стаканчик, что ли? — переспросила девушка, не поняв.

— Кувшин, по–вашему, — ответила хозяйка. — Нема молока.

— Продайте, мамаша, раненые просят, при смерти ведь… — настаивала Верочка.

— Коли треба, поделимось, — и хозяйка опять скрылась в погребе.

Верочка тем временем прошла в переднюю горницу, села на сооруженный из мешков топчан, ждала. Скоро хозяйка вынесла из погреба кринку молока.

— Корову уберегли? — поинтересовалась Верочка.

— Сховали в лесу.

— Теперь где же — пасется?

— Та ховаемо… — Поглядела на дивчину недобро и — напрямую: — Можуть забрати…

— Кто же беспокоит вас?

— Та и… партизаны, — созналась хозяйка, размахивая руками.

— Это вы зря, мамаша, наговариваете! — сурово сказала Верочка. — Если партизаны что и брали, то небось по нужде… А мешки–то с чем? — Верочка, не дожидаясь ответа, пощупала рукою, один мешок был надорван с угла, из него просыпалось несколько зерен крупной пшеницы.

"Ну и дела… — подумала в сердцах Верочка. — Корову спрятала, пшеницу скрыла под сиденье, свининку небось ела, а партизан ругает… Для одних война — голод, разруха, слезы, а для других — житуха…"

Она вспомнила, как уже весной, на втором году войны, у них, в Ивановке, нечего было есть, собирали на еще не подсохшем картофельном поле старые гнилые картофелины, тем и питались. "А эта молочко попивала, пшеничкой пробавлялась. Вот уж истинный кат!" — злясь, вновь подумала Верочка. Припомнила, что в пиджачке, в нагрудном кармане, лежат деньги, нащупала хрустящий червонец, положила на стол, взяла кринку молока и ушла.

Когда Верочка вернулась, раненых уже выносили к повозкам. Она помогла уложить Алексея, с позволения сестры напоила его и других раненых молоком, остальное сохранила в кувшине, чтобы взять с собой. Знала, что дорога неблизкая и ей все время придется тащиться за повозкой, но согласилась идти за Алексеем хоть на край света. Сопровождала раненых старшая сестра, дородная и с сердитым лицом. Когда Верочка пыталась намекнуть, что она, в сущности, могла бы и одна с помощью повозочных отвезти в госпиталь всех раненых, а не только капитана Кострова, та посмотрела на нее свирепо, обругав при этом, чтобы не совалась со своими предложениями.

— Ты же понимать должна, кого везу, — тяжелобольных… И я за них головой отвечаю! — говорила сестра.

Обоз тронулся.

Костров лежал лицом кверху. На передке восседал, напевая что–то себе под нос, пожилой и бородатый, как леший, повозочный, а Верочка, то и дело забегая сбоку, старалась не сводить глаз с Алешки. Откровенно–то говоря, Костров был и не рад приезду Верочки, даже злился, что появилась она в неурочный час. Говорил он мало, охал, видимо, боль резче ощущалась при каждом толчке. И жгло руку, до того жгло, что как будто горит тело.

— Тебе дурно, Алеша?

— Нет.

— Может, голове низко, подложить что–либо?

— Нет.

— Ну, чего тебе хочется, скажи?

Алексей и на этот раз упорно отнекивался.

— А знаешь, как я ждала этой встречи. Пускай, думаю, и ранен… И в службе неладно. Но ты же Алешка, и остался для меня Алешкой. Добрый, милый…

Заглядываясь на него, она шлепала ботами по грязи. В одном месте дорогу размыла лужа, и Верочка, не глядя под ноги, нечаянно поскользнулась, поползла по жиже ногами, зачерпнула ботами воды.

— Батюшки мои, потонуть можно! — завизжала она, не уронив, однако, кувшина, который держала за горлышко пальцами. Пока выбиралась из лужи, повозочный глядел на нее, усмехаясь:

— Ну и молодец, драгоценность не разлила. Молоко. — И приветливо добавил: — Хватит тебе месить. Давай–ка, умащивайся тут… — Он подвинулся, уступая место рядом.

— Я пешком, мне так удобнее, — отказалась Верочка, и опять к Кострову: — Чем тебе помочь, что–нибудь надо?

— Не следует тебе мучиться, — буркнул в ответ Костров.

— Почему? — насторожилась она, невольно поджав губы.

— Зачем страдаешь, муки на себя лишние берешь?.. Я прикован… Надолго буду прикован к койке… А ты? — он посмотрел на нее. Она уловила в этом взгляде какое–то внутреннее согревающее тепло, хотя глаза и выражали суровинку, и ответила с придыханием в голосе:

— Я от тебя никуда… никуда не отлучусь… Пока не вылечишься… Буду с тобой…

— Но ведь госпиталь… Где ты будешь скитаться? И вообще… Уезжай!

— Нет, не уеду, — настаивала она. — Я уже договорилась с Иваном Мартыновичем, и он дал согласие оставить меня.

Она всматривалась в его лицо пытливо, ожидая, как он это воспримет осудит или обрадуется? А Костров лежал навзничь, вроде бы ко всему безучастный. И только по лицу, бледному и как будто затравленному, можно было угадать, что внутри у него происходила борьба. Смутная надежда сменялась мрачностью, и он смотрел то ясно и открыто, то морщил лоб, думая в этот миг о чем–то другом, не о своей ране. Насколько она серьезна, Алексей не знал, хотя и ныла колючей болью забинтованная рука, и он едва крепился.

Дорога, как нарочно, была ухабистая: колеса скрипели, то сползая в рытвины, то подкидывая кренящуюся из стороны в сторону повозку. Верочка старалась, как могла, помочь ему: поправляла одеяло, которым–он был накрыт, приглядывала, чтобы не сползала повязка.

— Какое несчастье… Я же просила, не подставляй себя под пули… Не уберегся… — Она поглядела ему в глаза как будто с легким укором, увидела, как он шевелит потрескавшимися губами, не в силах что–то сказать, и встревоженно спросила: — Пить хочешь, да? Дядя, товарищ ездовой, на минутку остановись, пожалуйста. — Она забралась на повозку, поднесла ко рту Алексея кувшин, и он, отпив глотка два, сказал без передыха:

— Спасибо.

— Пей, пей еще… — настаивала Верочка.

Услыхав ее ласковые слова, он оживился, глаза его потеплели.

Дорога пошла через луг, и, завидев на нем зеленую траву, Верочка спрыгнула с повозки, нарвала травы и поднесла Алексею. Для раненого самая ничтожная утеха — в радость. Такой утехой для Кострова был сейчас зеленый пучок травы.

После изнуряющих передряг и волнений, изведанных вдоволь, — Верочка и сама дивилась, как такое горе можно перенести! — и после того, как уже поместили Алексея в какую–то палату, куда ни ей, Верочке, ни медицинской сестре, привезшей раненых, не дали и заглянуть, чтобы попрощаться, — после всего этого, оставшись одна, Верочка ощутила саднящую обиду в душе. Она стояла, никем не привеченная, совсем забытая, до жути осознав свое положение затерявшейся песчинки. Ей хотелось плакать, и не было ничего досаднее, как оставаться здесь, чтобы сызнова переживать, ждать и мучиться, чувствовать на себе подозрительно–настороженные глаза снующих взад–вперед сестер в запятнанных халатах, принимающих ее вовсе не за ту, кем она считает себя по праву совести.

Она намерилась было ехать обратно в медсанбат, там все–таки приняли ее не так, как здесь, в армейском госпитале, где и слова утешения ни от кого не услышала, — ехать скорее, тотчас, но ни одной повозки, возвращавшейся в медсанбат, уже не было. "Да и как я уеду, на кого покину Алешку? — в отчаянии подумала Верочка. — Но куда же деться?"

Она почувствовала себя самой несчастной на всем свете. Солнце стояло еще высоко, но, боясь остаться без ночлега, Верочка вышла на дорогу, побрела в сторону поселка, видневшегося на пригорке: авось где–нибудь найдет приют.

Путь преградила речушка. Вера перешла ее по плюхающему о воду настилу из досок и поднялась наверх. Вблизи пожарной каланчи, возле забора увидела сидевших селянок, которые что–то продавали. Обрадовалась возможности поспрашивать о ночлеге. И еще больше порадовалась случаю, когда неожиданно среди крестьянок распознала знакомую по вагону женщину в плисовом саке. Та скользящим взглядом обвела ее и, совсем не узнав, потупилась, скорее занятая своим товаром, который зачем–то перебирала в руках, — пучки зеленого лука, редиса. В плошке лежало десятка полтора яиц.