Избавление - Соколов Василий Дмитриевич - Страница 12

— Ну и ломовщина.

— Сковырнули, — произнес без всякой радости Николай Григорьевич. — И мы могли быть довольными, но… опоздали.

— Искоренять зло никогда не поздно.

— Разумеется, — кивнул Шмелев и потер переносицу. — Но вот с Костровым… Ты бери с собой эту девчушку и скачи в расположение штрафной роты, забирай его оттуда… Но боюсь, что он уже искупил свою мнимую вину…

— То есть как это?

— А так… В Голой долине, на Северном Донце, насколько мне известно, второй день идет сражение… Там была введена в бой штрафная рота. Потери, конечно, понесла…

— Да-а… — озадачился Иван Мартынович. — Но если… что произошло с Костровым, не надо бы девицу везти. Убивать горем…

— Она будет еще хуже убита. Проклянет всех, и нас с тобой, если правду не узнает… Будем надеяться на благополучный исход. Растолкуй ей все без прикрас. Горькая правда лучше сладкой лжи.

Николай Григорьевич встал, давая понять, что медлить некогда и что дорог каждый час.

Времени на обратную поездку и на сборы Ивану Мартыновичу потребовалось немного, и вот уже зеленый "виллис" катил по пыльной, исслеженной фронтовой дороге. Сидевший рядом с водителем Гребенников то и дело оборачивался, глядя на Ксенофонта, увязавшегося с ними в поездку, а чаще — на угрюмо притихшую Верочку.

Поглядев на карту, Гребенников начал сличать ее с местностью и шепнул водителю, что они уже проскочили, надо вернуться и ехать вон по той развилке, направо в лесок.

Когда приехали, Гребенников оставил сидеть в машине и Ксенофонта и Верочку, а сам куда–то ходил, с кем–то говорил. Потом поехали дальше. Отрезок пути Гребенников не говорил, был сосредоточен и молчалив. Вновь останавливались, и вновь Иван Мартынович ходил с кем–то говорить, у кого–то узнавать. Вернулся суровый, не зная куда и прятать разгневанные и вместе с тем жалостные глаза.

— Что–нибудь случилось? — спросил Ксенофонт Родионович.

— Случилось… — неопределенно промолвил Гребенников.

— С Алексеем? Убит? — ужаснулась Верочка.

Гребенников посмотрел на нее строгими глазами.

— Ранен, — грубовато ответил он. — Ничего страшного… Просто… Ну… царапнуло малость… Только не хныкать, слышишь? Не распускай нюни, держи себя… Не такое бывает, и то… — Он говорил нарочито суровым голосом, желая тем самым сбавить горе, которое обрушится на нее.

— Пойдем, Верочка. Пойдем, касатка, — добавил, наоборот, мягким голосом дядя Ксенофонт. Взял ее за руку и повел в лес, куда шагал Гребенников и куда показывала дощечка — стрелка с красным крестом.

Позднее Верочка, увидев лежащего на носилках, без кровинки в лице, Кострова, сразу не поверила, что это он, будто и не признала в этом раненом, заросшем бородой, своего Алексея, но с мгновенным криком: "Але–е–шка!" — обхватила руками его голову, упала, приникла к нему, смотрела ничего не видящими глазами, ощупывала пальцами в мелкой дрожи, гладила исхудалое лицо, шею… Крепясь через силу, Алексей здоровой рукой прижал на минутку к груди ее голову со светлыми, как спелые колосья, волосами. Прижал и застонал от боли, причиненной движением. Она осторожно взяла его за руку, веря и не веря, что пульс бьется, вгляделась в глаза, в лицо, на котором нервно подергивались мускулы.

— Раненому нужен покой, — проговорил начальник медсанбата.

Верочку увели в отдельную комнату–сторожку. И Гребенников, и старичок Ксенофонт, который держался за грудь, шумно глотая воздух, и начальник медсанбата уговаривали ее быть спокойной, возвращаться в штаб дивизии. Верочка и слушать не хотела. Твердила одно: ни на кого своего Алешку не оставит! Вплоть до того, что останется в армии. Берут же добровольцев!

— Я должна быть с ним! Понимаете, должна! — с решимостью заладила она.

Ксенофонт Родионович разводил руками, не зная, как в таком случае поступить. И наконец, обронил:

— Согласимся, полагаю, с Верой. Я, как руководитель делегации, санкционирую ее уход на фронт. Для пользы дела и, конечно, для обоюдного счастья… Надо согласиться.

— Ой, дядя Ксенофонт, век не забуду вас! — и Верочка потянулась целовать его.

— Ну, будет… Хватит!.. — ворчал старичок. — Оставь для своего Алешки!

Не раздумывая, Гребенников сказал:

— Ладно, коль ее желание пойти добровольцем, можем оставить в армии. Пусть временно побудет при раненом Кострове… Мы же в дивизии зачислим ее на полное довольствие, вернется отсюда к нам, выдадим обмундирование, будем учить солдатскому ремеслу… А в свободное время она будет навещать Кострова. Где он будет лежать на излечении? — спросил Гребенников у начальника медсанбата.

— Ранение такое, что придется везти в полевой армейский госпиталь.

— Ну, ничего… Недалек путь, будет проведывать.

Раненые, способные передвигаться, шли своим ходом — пехом, как они это называли, — другие, лежачие ехали на повозках, на полуторатонных грузовиках и даже на тряских двуколках. В медсанбате, упрятанном в подлеске, мест в брезентовых палатках не хватало; раненых приходилось укладывать на раскладных койках в затишке возле кустов орешника или прямо на земле. Мучения свои они переносили молча, и если что и требовали, то разве глоток воды. Лишь порой, прикованные тяжелым недугом, в забытьи, в бреду, вскрикивали исступленно слова команды, а иные повторяли тихо и подчеркнуто вежливо:

— Сестра… Сестричка…

Верочка огляделась: никого из свободных, не занятых делом медицинских сестер не увидела, и ей вдруг почудилось, что зовут, молят подойти ее, только ее, и она, на миг растерявшись, не зная, как и чем помочь, что–то невнятно шепнула Алексею, начала успокаивать, просила потерпеть. Потом вместе с подошедшей сестрой она снимала окровавленные бинты, второпях наложенные санитарами еще на поле боя, и накладывала чистые повязки, подносила, кому позволено было пить, в алюминиевой кружке воду, и те опорожняли ее жадно, крупными глотками. Успокоенные, они благодарили Верочку ожившими глазами.

Проходивший мимо начальник медсанбата увидел Верочку в белом халате, забрызганном кровью, и похвалил:

— Новый сотрудник. Возьмем на полное довольствие, и не нужно в дивизию возвращаться.

— Ой нет, товарищ начальник, я не могу.

— Почему?

— Крови боюсь.

— Не велик страх. Привыкнешь. А что касается крови, ее боятся не только люди, но и животные. Например, волки совсем не могут переносить красный цвет.

— Но почему так? — удивилась Верочка.

— У них надо спросить. Вероятно, красный цвет в их представлении связан с собственной кровью, обычно сопровождаемой болями.

"Так и я не могу смириться со своей болью", — подумала Верочка, поглядев в сторону Кострова. Спросила у начальника, когда повезут вот его, капитана.

— Первичную обработку сделали? — обратился начальник к сестре и, получив утвердительный ответ, поглядел на ручные часы: — Не позже как через два часа отправим его дальше, в армейский госпиталь. Так что будьте готовы ехать.

Начальник ушел. А Верочка догадалась, что перевозка Алексея в госпиталь связана будет со сложной операцией, и ходила сама не своя, будто потерянная. И пожилая сестра, заметив, что с нею творится что–то неладное, насильно заставила передохнуть. Верочка посидела у койки Алексея спрашивала, как себя чувствует и что болит. А он, вот уж твердокаменные мужчины, мотал головой, отнекивался, что ничего не болит и вообще чувствует себя недурно.

Спохватясь, что надо бы в дорогу где–то раздобыть молока, она спросила у сестры, есть ли поблизости селение, Та показала на видневшийся из–за деревьев на опушке дом лесника, и Верочка побежала туда с бидончиком.

Подчеркнуто смело, будто фронтовичка и прошла полвойны, Верочка открыла дверь и шагнула через порог, окликнула громко:

— Хозяева есть?

Ей отозвалась эхом холодная, какая–то застойная пустота комнаты. Минут через пять половицы в прихожей зашевелились — Верочка испугалась, хотя и не сдвинулась с места. Сквозь раздвинутые доски просунулась женская голова, лицо было багровое, отливающее синью.