Любимая улица - Вигдорова Фрида Абрамовна - Страница 21
- Предыдущая
- 21/69
- Следующая
Саше очень хотелось спросить, как обстояло дело со второй женой, но она не решалась. А Митя говорил:
— Чрезвычайно стройная система воспитания малолетних. И надо сказать, что вы излагаете ее с чисто профессиональной жестокостью.
Ане и Кате на новой квартире было вольготно. Здесь был большой, широкий коридор и ни одной девочки, только мальчик Алик, сын полковника и Нины Георгиевны — красивой женщины в серебряной шубке.
— У вас хорошие девочки, довольно воспитанные, — говорила она.
Довольно воспитанные девочки могли ворваться в любую комнату, и почти всюду им были рады. Больше всего они любили ходить к Антонине Алексеевне. У нее был слепой муж. Он почти всегда сидел в кресле и читал книгу, странно ощупывая ее чуткими пальцами.
Приближение Ани и Кати он слышал раньше других. Еще не успевали девочки распахнуть дверь, как навстречу им поворачивалось лицо слепого, и он протягивал к ним свои большие руки. Катя, недолго думая, взбиралась к нему на колени и тотчас брала лист чистой бумаги и остро отточенные разноцветные карандаши, в образцовом порядке стоявшие в высоком узорном стакане. Аня, усевшись на стол и сбросив туфли, ставила ноги в чулках на его свободное колено, как на скамеечку, и принималась рассказывать. Ей было о чем порассказать! С Аниной школой все решилось просто: ее перевели в новый микрорайон. Прощайте, Зинаида Петровна! Новую учительницу звали Мария Ильинична. Саше было тревожно — вдруг еще одна Зинаида Петровна? Но, кажется, нет. Прежде все Анины рассказы про школу сводились к одному: «Зинаида Петровна не велела! Зинаида Петровна сердилась!» А теперь не так. Теперь рассказы другие.
— Наша учительница зовет девочек по имени, — говорит Аня Семену Осиповичу. — Я в той школе привыкла: Москвина да Москвина. И вдруг: «Аня!» Как дома! Больше всего Мария Ильинична не любит, когда врут. Если кто из девочек провинился, да сознается, она хоть и выговаривает, да смотрит по-доброму. А если врут — она сердится. Брови нахмурит — вот так, и губы сожмет. Она говорит: «Если человек сознался — полвины долой». А еще Мария Ильинична не любит, когда ябедничают. Сегодня одна девочка встает и говорит: «Аня Москвина не решила задачку!» А Мария Ильинична отвечает: «Аня мне сама об этом скажет!»
Семена Осиповича все интересует в Аниных делах — и то, какая в школе учительница, и какая девочка сидит на одной парте с Аней, и что кто сказал, и кто подрался на перемене. Он любит, когда Аня делает уроки у него в комнате. Она делает уроки и болтает:
— Дядя Сеня, ну зачем ему ехать из пункта А в пункт Б? Если бы он ехал из Воронежа в Москву или из Москвы в Киев, было бы понятно, что он в командировке, как Митя. А когда пункт А и пункт Б — ничего не понятно и ничего про этого человека нельзя придумать. А сегодня нам Мария Ильинична читала книгу «Храбрый пастух и великий ученый». Это про Пастера. Пастер это такой ученый врач. Он изобрел, как лечить людей от сумасшествия, и мы все должны его за это сильно уважать.
Ну что ж, он в детстве тоже не понимал, зачем человеку ехать из пункта А в пункт Б. Насчет Пастера он с Аней согласен: это великий ученый, и все мы должны глубоко уважать его. А знает ли Аня про ученого, который спас людей от черной оспы? Вот он сейчас ей об этом расскажет. Он много знал и умел рассказывать. Сказки он тоже умел и рассказывал по вечерам, когда Аня приходила к нему, приготовив уроки. Но иногда Катя просила:
— Дядя Сеня, расскажи нам какую-нибудь правду!
Это значило: не сказку, а быль.
— Дядя, ты забыл зажечь свет! — говорила Катя, отворив дверь.
— Верно! — соглашался он и, уверенно пройдя по комнате, поворачивал выключатель.
Катя требовала, чтоб он искал ее. И куда бы она ни залезала — в шкаф или под кровать, он сразу ее находил. Слепой, а так здорово играл в прятки!
Иногда казалось, что в тишине своей комнаты он только их и ждет.
— Дети, я ухожу, — говорила иной раз Антонина Алексеевна, — приглядите за дядей Сеней. Ему, может, что-нибудь нужно будет.
И это значило: не давайте дяде Сене скучать.
И они не давали ему скучать. Особенно Катя. В школу она еще не ходила, и времени у нее было много. Утром она просыпалась с тем, что надо оглядеть свое государство, проверить, все ли на месте и нет ли чего нового.
Она любила открывать входную дверь. Она становилась на цыпочки и терпеливо ждала. Едва раздавался звонок, она открывала, здоровалась с пришедшим и снова становилась на часы.
— Отойди от дверей, горе мое! — грозно кричала Анисья Матвеевна. — Вот дам сейчас по затылку!
Мальчик Алик, который был очень худ и плохо ел, безропотно подчинялся Кате — пыхтя, возил ее на спине, как заправский конь, а садясь завтракать, говорил:
— Мама, если Катя не придет, я какао пить не буду.
— Катенька, ты свободна? — медовым голосом спрашивала мама, и Катя, у которой и впрямь было много досуга, шла в комнату к полковнику, пила какао, а потом забиралась с ногами на красный плюшевый диван и рассказывала, тараща большие черные глаза, разные разности.
— А про вас во дворе говорят, — сказала она Аликовой маме, — замужем живет и горя не знает.
— Вот как? Что же еще там говорят?
— А еще говорят: упырь. А один дядя сказал: красивая у Алика мама! Это про вас, тетя Нина!
— Прелестная девочка! — говорила Нина Георгиевна про Катю. — Очаровательная.
— Катерина! — кричала за дверью Анисья Матвеевна. — И что это за привычка такая по чужим хатам шастать?
…Возвращаясь домой и входя в коридор, Митя прислушивался к детским шагам. Вот они топают! Из глубины коридора навстречу ему летел крик: «Папа пришел!» «Митя пришел!»
Хорошо, когда ты кого-то радуешь своим приходом!
Анисья Матвеевна быстро собирала на стол: пришел хозяин. Тут он был главою семьи — какое глупое честолюбие! И тут были две комнаты — целых две. В одной — Анисья Матвеевна и дети, в другой — они с Сашей.
По вечерам, когда дети и Анисья Матвеевна засыпали, начинались их с Сашей часы, их вечер. Они читали, молчали, разговаривали. И теперь он полюбил работать дома. Сидя у письменного стола, он чувствовал на себе ее взгляд, слышал ее присутствие. Иногда она пристраивалась неподалеку с книгой или детским дневником. Прежде он не любил эту тетрадку в твердом синем переплете. Она была чужой, оставленной в наследство кем-то, кого Саша любила прежде. Поливанов заглянул однажды в эту тетрадь там, в Ташкенте, и наткнулся на слова «нет, людей не сравнивают…». Значит, она сравнивала… Сравнивала постоянно. Эта мысль была ему нестерпима. Но сейчас она все реже приходила ему в голову. Он любил после командировки полистать дневник и прочитать о том, что было в его отсутствие, что говорили Катя, Аня и о чем без него думала Саша. О себе она писала редко, да и о детях строчку-другую, словцо, восклицание, а он почему-то сквозь это видел их — всех вместе и каждую в отдельности.
Он рассказывал ей обо всем, что случалось за день, каждую мелочь пережитого дня. И словно бы то, что было пережито прежде, было лишь преддверием этих долгих, счастливых часов.
И было, оказывается, на свете воскресенье, день, когда не работала Саша, когда не ходила в школу Аня и не спешил в редакцию Поливанов.
Можно было поспать подольше, можно было всем вместе завтракать, а потом всем вместе ходить на лыжах — даже Кате. Ее попробовали было оставлять дома, но не такой она была человек, чтобы стерпеть это, — и ей купили маленькие короткие лыжи.
В Серебряный бор они ездили на автобусе, каких-нибудь полчаса, и вот он, Серебряный бор — серебряный, белый, серебряные в снегу деревья. И пустое поле, иссеченное лыжами. Кругом — никого, только слышатся откуда-то далекие голоса. Тем лыжникам ходить легче: с ними нет Кати.
Вот Саша забежала вперед, оглянулась:
— Ми-итя! С горки! А-у-у!
И Аня мчалась с горы рядом с ней и вопила что есть мочи:
— С дороги, куриные ноги!
А ему оставалось держать за хвост Катю, которая рвалась скатиться вслед за ними.
- Предыдущая
- 21/69
- Следующая
