Любимая улица - Вигдорова Фрида Абрамовна - Страница 20
- Предыдущая
- 20/69
- Следующая
Вечером дворничиха вымыла в коридоре полы, жильцы стали чертыхаться потише.
…Удивительны были эти минуты, когда после долгого трудового дня Митя, Володя и Петр Петрович подводили итоги: радовались, что исчезла желтизна в углу, или прикладывали руки к жарко нагретому кафелю — печник поработал на славу. А вот и дверь навесили, а вот уже и плинтусы готовы.
В комнате пахло свежей стружкой и, вперемешку с краской, — смолой от новых плинтусов.
Они ужинали квашеной капустой с хлебом. Чай заваривали в кастрюльке и пили его без сахара.
Работа кипела, и эти комнаты, которые, казалось, вовек не привести в порядок, постепенно преображались — и дело дошло до оклейки стен. Но обоев не было, и стены решили красить.
Каждый день в редакции задавали Поливанову один и тот же вопрос:
— Ну, как? Подвигается? Не надо ли помочь?
И однажды Митя ответил:
— Олифы нет.
Подготовка стен под масляную краску — работа кропотливая. Поливанову вызвались помогать еще двое. Один — Коля — был свой парень, из отдела иллюстраций, как и Митя, — фотограф: коренастый, круглолицый, веселый. В прошлом электротехник, он тотчас же пообещал сделать своими руками всю проводку.
Другой — его звали Борис — был из иностранного отдела, щеголеватый, подтянутый. Он свободно говорил на трех европейских языках и обладал умом злым и язвительным. Когда он выступал на летучках, все в страхе ждали, каким злым и остроумным словом он припечатает их сегодня, как отзовется о передовой, фельетоне, очерке. Он не давал спуска никому и гордился этим. Но сегодня он был косноязычен.
— Нас как бы мобилизовали, — говорил он, — ну, субботник и субботник. И вообще, методы народной стройки в наше время поощряются.
Отправить их назад было невозможно — да и к чему? Они принесли с собой олифу и масляную краску. Краска для одной комнаты была веселая, голубая, а для другой — та, что осталась от редакционных коридоров: немыслимая, черно-зеленая.
— Ничего, — сказал неунывающий Петр Петрович, — подбавим белил. Жаль, нет трафарета, мы по этому фону еще цветочки пустили бы.
— Обойдемся без трафарета, — с некоторым испугом сказал Поливанов.
Стены в комнатах отделывали шесть дней. И устали порядком. Когда все было кончено, Петр Петрович сказал:
— Раз, да горазд! — и поставил бутылку на расстеленную по полу газету.
Они сели вокруг, как турки поджав под себя ноги, очень усталые, но бодрые и веселые. Они пили и пели.
— «Тео-омная ночь»! — выводил Петр Петрович, а Володя, не желая слушать, тянул свое:
— «На окошке, на девичьем, все горел огонео-ок»!
Журналисты — все трое — склонялись к песне Петра Петровича и подхватывали каждый на свой лад:
— «…У детской кроватки не спишь»!
— Эх, — сказал Поливанов, — вот бы мою Сашу сюда — она на гитаре так славно играет.
— Даа, под гитару оно задушевней, — сказал Петр Петрович.
— А сколько… сколько, например, лет вашей старшей дочери, Дмитрий Александрович? — осторожно спросил Володя.
— Восемь — девятый. Во второй класс проводили! — откусывая соленый огурец, сказал Поливанов.
— Ах, вот оно почему Володька старался, рук не покладал! — воскликнул Петр Петрович. — Породниться охота? Что ж, я не против. Он хоть и интеллигентный, а дело знает не хуже нашего. Не только башка, но и руки при нем. А ты, Дмитрий Александрович, не брезгуй: парень такой, будьте уверены, в люди выйдет — не курящий и непьющий.
— Я что! Я с удовольствием! — усмехнувшись, сказал Поливанов.
— Согласен ждать?
— Нет, десять — больно много ждать! Пять — это бы я, может, еще и согласился. А десять — не пойдет!
— «Тео-омная ночь»! — снова завел сотрудник иностранного отдела полиглот и остроумец, но Петр Петрович сказал:
— Стоп! Прекратить! Квартира коммунальная, а Поливанову здесь жить-поживать, добра наживать. И так жильцы косятся, а теперь второй час ночи. По всему по этому песню — отставить. Давай, кто знает, анекдот! Люблю анекдоты смерть!
…В эту ночь Поливанов пришел домой поздно и крепко навеселе.
— Ах, Дмитрий Александрович, Дмитрий Александрович! — сокрушенно сказала Ольга Сергеевна. — Этого я от вас ну никак не ожидала. Андрей Николаевич никогда этого себе не позволял.
— Уж и выпить человеку нельзя! — отозвалась с сундука Анисья Матвеевна. — Нечего человеку глаза колоть! Захотел и выпил, не на ваши деньги пьет!
— Молчи, нянька! — сказал, чуть покачиваясь, Митя и прошел в свою комнату.
Ни о чем не расспрашивая, Саша помогла ему снять башмаки. Уже лежа в постели, он сказал мечтательно:
— Завтра я назначаю тебе свидание. Ровно в пять.
— Где? — спросила Саша.
— Как обещано: угол Арбата и Серебряного переулка. — Засыпая, он успел пьяно похвастаться:
— Ты еще меня не знаешь… Ты еще обо мне услышишь… Я, может, тебе серебряную шубку подарю…
— Спасибо, дорогой. Спи, — отозвалась Саша.
Ее муж пришел на свидание небритый, усталый, но очень счастливый. Старое кожаное пальто покрывала белая пыль. При свете яркого зимнего дня было видно, что вокруг глаз легли морщины, лицо — измученное.
— Куда же мы теперь? — спросила Саша. — На Камчатку?
— Угадала, умница! Пойдем!
…Он распахнул дверь, и перед Сашей предстало чудо: она стояла на пороге прежнего Митиного дома. Робко, не смея поверить, она перешагнула порог светлой комнаты с побеленным потолком. В окнах чуть поблескивали еще не мытые стекла. Плинтусы были самодельные и, может, жалкие, но это были плинтусы! А подоконник! Широкий, просторный — сколько цветочных горшков здесь уместится! Пол был устлан газетами, пахло свежей краской и клеем. Посреди комнаты стояла табуретка, на ней сидел паренек и улыбался.
— Познакомься, Саша: Володя, мой товарищ из типографии.
— И все-то он волновался! — вместо «здравствуйте» — сказал паренек. — И все-то он хлопотал, чтоб вам понравилось. А мы втроем, я, ну я, конечно, не в счет, наш водитель и Дмитрий Александрович, и еще двое из редакции, мы тут шуровали, шуровали, и вот, пожалуйста, не хуже, чем у людей. А? Что вы скажете?
Петр Петрович стоял у стены спиной к окну и глядел на Сашу прищурясь и не позволял себе улыбнуться. Но по всему видно было, что он наслаждался: наслаждались прищуренные глаза, нос, которым он шумно дышал, пальцы, которыми он барабанил по высохшей стенке мутно-зеленоватого цвета. Он скромно, молча торжествовал, ожидая, что же скажет эта самая Саша, для которой они полтора месяца — не давая себе ни отдыха, ни срока штукатурили, строгали, красили, превращая безнадежно разрушенные, холодные комнаты в теплое человеческое жилье.
Саша не сумела ни сказать «спасибо», ни повернуться к Мите, ни взглянуть на Петра Петровича. Обняв Володю, она поцеловала его в запачканную краской щеку.
И они поселились в прежнем Митином доме, неподалеку с Тимирязевской академией.
Жильцы не знали Сашу маленькой. Они говорили ей «вы» и «Александра Константиновна», и ей все время хотелось объяснить, что она — Саша, а не Александра Константиновна, но Митя сказал:
— Так держать! В твои годы, матушка, уже надо величаться по имени-отчеству.
В ее годы? Какие же такие ее годы? Немалые: двадцать шесть.
— А может, можно еще не величаться? — спрашивала Саша.
— Нельзя! — коротко отвечал Митя.
Кроме них в квартире жили еще четыре семьи: полковник с женой и девятилетним сыном, слепой юрист со своей женой Антониной Алексеевной, которая когда-то сказала Саше, что она похожа на Дину Дурбин.
В комнатке при кухне жила повариха, работавшая на фабрике-кухне, с племянницей Милой. И, наконец, слева от входной двери в большой просторной комнате с фонарем жил Василий Васильевич, по профессии театральный критик.
Он очень любил говорить о воспитании детей.
— Когда моему сыну от первой жены было шесть лет, — говорил он Саше, — я практиковал регулярно следующие меры воздействия: малая ушедралка, большая ушедралка, порка обыкновенная, порка большая и порка по высшей категории ремнем. Все это я практиковал регулярно по четным и нечетным числам. Иначе погибли бы мой сын, моя жена, я сам и все соседи. А дом наш рухнул бы. Моя первая жена разделяла мои убеждения, она была умная женщина.
- Предыдущая
- 20/69
- Следующая
