Иногда оно светится (СИ) - Акай Алиса - Страница 18

Эх, Котенок… Ну что мне с тобой делать, а? Чучело ты инопланетное, олух космический… Повезло же мне с тобой, что тут сказать. На пятый год — и вдруг оказался и тюремщиком и нянькой и Черная Дыра знает, кем еще. Кажется, сейчас я не торгуясь обменял бы половину родового состояния на обычный имперский курьерский корабль, который причалил бы к орбите и снял отсюда маленького варвара.

Тот Линус, который щурился на туман и молчал, пока я думал, гнусно усмехнулся.

«Не слишком ли настойчиво ты мечтаешь от него избавиться?»

«В каком смысле?»

«Если он всего лишь маленький варвар, которого ты спас из жалости к возрасту, ты слишком много уделяешь этому внимания.»

«Две Галактики тебе в глотку! Мне приходится жить с ним под одной крышей, мы с ним как два заключенных на крохотном необитаемом острове! Что мне прикажешь, закрывать глаза всякий раз, когда я прохожу мимо него?»

«Ты ван-Ворт. Человек, достигший вершины, получивший все, что вообще может получить человек. Получить твою улыбку раньше считалось не менее почетным, чем получить орден Семи Звезд из подагрических императорских рук Его Величества. Ты участвовал в битвах, легенды о которых будут рождаться еще при жизни твоих пра-правнуков. Тебя знала вся Империя и та ее половина, которая не была в тебя влюблена, тебе завидовала. Линус ван-Ворт, блестящий офицер, придворный поэт, которому еще при жизни пророчили лавры второго Фьорна…»

На моих губах заиграла улыбка, острая, как лезвие резака.

«Трусливый беглец, променявший честь своего рода на вечную ссылку. Изменник, жалкий ренегат и убийца. Самодовольный повеса, думающий только о себе и ни о ком больше. Человек, готовый продать за жизнь гордость и достоинство.»

«Чушь. Ерунда. Ты все тот же ван-Ворт, человек, который навсегда останется в памяти Вселенной».

«Как трусливый предатель. Закончим сегодня с этим. Причем тут мальчишка?»

Линус-Два некоторое время молчал. Будь он реально существующим человеком, а не отголоском моего голоса, блуждающим в пустых закоулках сознания, он бы, наверно, пожевал губами, рассеяно глядя сквозь стекло.

«Ты уделяешь ему слишком много внимания. Это странно, странно…»

«Мне действительно жаль его. Человек, обреченный на ненависть… На Герхане ему пришлось бы проходить реабилитационные процедуры бОльшую часть оставшейся жизни.»

«Да, мы всегда считали, что убивать надо спокойно и с улыбкой, — закончил тот, — Но пусть, речь не о том. Ты присматриваешься к нему. Ловишь каждый его взгляд, пытаешься понять, о чем он думает. Равнодушный тюремщик не станет вставать с рассветом чтобы наловить специально для пленника кусачек к завтраку.»

«Я всегда знал, что из меня паршивый тюремщик».

«Линус…»

Тревога — вот что. Тревога пробралась тайком внутрь и свила себе шипастое гнездо на обнаженных ветвях моих нервов. Я прикоснулся к ней мысленно пальцами, ощутил выпирающие во все стороны острия. Тревога… Ощущение того, что что-то не так и главная задача — понять, что же именно. Откуда исходит опасность.

«Он мне интересен, — сказал я с напряжением, словно выдавливая правду по каплям из онемевших легких, — Пожалуй, я исследую его. Мне редко раньше приходилось встречаться с кайхиттенами, а если встречался, заканчивалось это всегда нехорошо для одного из нас. Мы такие же природные враги, как змеи и мангусты или волки и волкодавы. Ни одному лингвисту в Галактике не удастся придумать для нас общий язык… Котенок — это маленькая частичка их культуры. Она еще поддается изучению. Пока он мал, я могу проникнуть в его мысли и понять, что ведет его в этой жизни. Это даст мне понимание образа мышления моего врага, а изучение врага — похвальное занятие для любого ван-Ворта, не так ли?»

Сказанное было правдой, тревога треснула и рассыпалась ворохом безопасных сухих веточек, среди которых уже не было отточенных шипов.

«Ты считаешь себя исследователем?»

«Вроде того. Я как путешественник, которому неожиданно повезло наткнуться на неизвестную и неизученную букашку.»

«Значит, бесстрастный блеск линз, реторт и предметных стекол?.. Трезвое холодное изучение объекта?»

«Я не ученый. Возможно, я допускаю в это что-то личное.»

«О да.»

Я почему-то вспомнил, как стоял в ванной обнаженный перед Котенком. Воспоминание, до того казавшееся смешным и забавным, вдруг налилось чугуном, стало неприятным. Я выкинул его из головы, как выкидывают просроченную банку консервов. Та часть меня, которая тоже отзывалась на имя Линус, не отреагировала. Должно быть, разговор был окончен.

Туман укутал море в сонный мутный кокон. Я тоже начал чувствовать непонятную апатию — передалось, что ли… Взял наугад с полки книгу, открыл на первой попавшейся странице, попытался читать. Не стоило и пробовать. Вереницы черных неровных букв вползали в сознание как стальная гусеница огромного танка, подминая под себя. Некоторое время я с остервенением вчитывался, стиснув зубы, но в этой мучительной и бесполезной, как и все войны, схватке я с самого начала был в проигрыше. Слово победило и часа пол спустя я со вздохом запустил книгой в стену. Вытащил давно отложенный лист с неровными и угловатыми столбцами вычислений. Сколько я к нему не прикасался? Год?.. Там, помнится, было одно интересное преобразование, которое могло поставить все с ног на голову. Я любил размять мозг такими вычислениями, не прибегая к услугам компьютера, которому хватило бы на все про все трех-четырех секунд. «Плохо, когда ленится рука, смерть — если ленится мозг» — эту пословицу из богатого арсенала рода ван-Ворт я помнил хорошо. Но и с вычислениями не заладилось. Символы прыгали по бумаге, хаотичные и мелкие, как спасающиеся от пожара вши, интегралы корячились уродливыми коромыслами где ни попадя, то тут, то там вздувались уродливые опухоли непреобразованных, зашедших в тупик блоков. Вздумай я рассчитать вручную курс для навигационного компьютера, мой корабль имел бы все шансы приземлится на обратной стороне Солнца.

Я смял бумажные листки, отбросил карандаш. Прозрачный купол нависал надо мной, но он был пуст, просто несколько метров прозрачного вещества. «Сейчас бы завести „Мурену“ да двинуть подальше, — подумал я, — Потом акваланг — и в воду. Чтоб вымыло всю эту ерунду. Надо хорошенько прополоскать мозги». Мысль была хорошая, но невыполнимая — в такую туманную погоду я никогда не выводил катер в море. Пусть в строю самые современные эхолоты и на полную заряжены батареи сонаров и гидро-детекторов, я слишком хорошо знал капризный нрав этой планеты. Блуждающий риф, подкравшийся в мутной пелене тумана или большой шнырек, всплывший из глубин прямо под днищем — и все. В лучшем случае придется пару месяцев латать днище. Нет уж, посидишь здесь, господин граф, ничего с тобой не приключится.

— Ладно, давай уже… — сердито буркнул я себе, — Ты же знаешь, что тебе надо сделать. Хватит тянуть. За тебя это никто не сделает.

Я поднялся, протянул было руку к сигаретам, но вовремя отдернул ее. Я видел, как Котенок с отвращением принюхивается каждый раз, когда я прохожу мимо него после того, как покурю. До безобразия чуткое обоняние у этих варваров! За прошедшие двое суток проходить пришлось раз десять — вчера утром и под вечер. Котенок почти не реагировал на меня. Сжавшись по своему обыкновению, в комочек, он восседал на кровати, бесстрастный как ацтекский идол. Еда всегда оставалась нетронутой. Космос, он даже пить не просил! Кажется, меня ожидала вторая часть нравоучительной повести о юном герое, погибающем в плену вдали от родной планеты. К концу вчерашнего дня я готов был проклясть всех писателей и поэтов, восхвалявших отвагу пленных, до последнего вздоха не дававших врагу себя сломить — герханских, имперских и кайхиттенских. Разницы, наверно, было немного, все мы думаем одинаково. Нам нравятся каменные герои, которые без малейших колебаний приносят себя в жертву — любимым, Родине, долгу. Умереть за кого-то — почетно в любой культуре.

Мало кто задумывается, насколько это отвратительно — умирать за кого-то.