Я призываю к ненависти - Толстой Алексей Николаевич - Страница 7

Так шли всю ночь полями, перелесками и добрались до хутора, где немцы, видимо, еще не появлялись. В одном, другом домишке ставни закрыты, на дворе — ни воробья; вдруг, на одной хатенке, на соломенной крыше запел петух на зеленый рассвет. Видим — у крыльца стоит низенький лысый старик и сухонькая старушка и ждут смерти,

«Старик, — говорит она, — да никак это наши…» И давай нас крестить и каждого целовать. А нам — не со старушкой целоваться, мы — голодные. Старик принес каравай и стал резать, раздавать ломти, а старушечка — мазать их медом, с приговором: «Кушайте, родные, кушайте, заступники…»

Дневать на хуторе было неудобно. Старик обулся, надел баранью шапку; и повел нас лесными болотами на деревню, где помещался у них партизанский лазарет. К нам сбежалась вся деревня, женщины повели нас по избам. Обижать добрых людей не хотелось, пришлось подчиниться: дорожный человек костоват и черен, по старому обычаю его надо помыть, накормить и обласкать. Женщины сами нас разули, у кого ноги были стерты — вымыли их, дали чистые портяночки и давай угощать всем, что у кого было в печи.

Петров, — гляжу, — опять размяк, в глазах мгла и влага… Крестьяне сильно нас уговаривали, чтобы остаться с ними партизанить… И нам этого хотелось… Но — долг службы…

Лейтенант Жабин легким движением приподнялся… «Воздух!» — скомандовал он. В траве, между ореховыми кустами сейчас же началось движение. В небе, на большой высоте обозначились пять фашистских бомбардировщиков. Не прошло и трех минут, после того, как пункт связи сообщил о них на аэродром, — появилось звено наших истребителей. Как натянутые струны — грозно и сильно — пели они, круто поднимаясь к строю бомбардировщиков… И фашистские тяжелые машины, блеснув крыльями, начали поворачивать. Но было поздно… С выцветшего неба донеслась слабая трескотня пулеметных очередей. Истребители настигали. Один из бомбардировщиков качнулся, клюнул носом и пошел вниз, за ним потянулась полоса дыма…

«Красная звезда» от 24 июля 1941 г.

Товарищи, вы увидели, вы почувствовали, что такое Гитлер, что такое фашизм. Это — бойня ради бойни, это — опьянение человеческой смертью, наслаждение разрушением… Древние германцы, убивая врага, вырывали у него сердце и съедали сырым. У них был обычай, схватив врага, разрезывать ему сзади ребра и выламывать их наперед в виде крыльев, это на немецком языке называлось «сделать орла»…

Вот такими штучками — непременно со вкусом человеческой крови — вдохновлены стервятники, налетевшие на Москву. Они трусы при этом.

Вчера ночью и третьего дня под Москвой я видел, как фашистские бомбардировщики метались среди ослепительных вспышек зенитных снарядов, они попадали в  вихри карающей смерти. На моих глазах три бомбардировщика были прошиты огненными строчками трассирующих пуль с наших истребителей. Самолеты стервятников ныряли к земле и, упав, вспыхивали белым заревом.

Наш фронт крепнет с каждым днем. Армии Гитлера, захлебываясь от собственной крови, начинают выдыхаться… Настанет день, который будет отмечен в мировой истории золотой чертой. И Гитлер и фашизм взорвутся под нашими ударами, и зарево от этого пожара озарит освобожденный мир.

Но успокаиваться нельзя! Враг коварен и силы у него еще много. Мы должны объединиться в одной воле, в одном чувстве, в одной мысли — победить и уничтожить Гитлера и его армии, которые несут смерть и рабство, рабство и смерть и больше ничего.

Для этой великой цели нужна ненависть. В ответ на вторжение Гитлера в нашу страну — ненависть, в ответ на бомбардировки Москвы — ненависть. Сильная, прочная, смелая ненависть… Не черная, которая разрушает душу, но светлая, священная ненависть, которая объединяет и возвышает, которая родит героев нашего фронта и утраивает силы у работников тыла.

Да здравствуют победные багряные знамена нашей славной Красной Армии, да здравствуют братские народы Советского Союза, да здравствует весь русский народ, да здравствует Москва, да здравствует наш главнокомандующий Сталин!

«Правда» от 28 июля 1941 г.

Шесть ночей сотни бомбардировщиков Гитлера пытались налетать на Москву. Они мчались волнами со всех сторон, намереваясь обрушить огромный груз бомб на Кремль, для того, чтобы Геббельс шумно захлопал в ладоши: «Слушайте, слушайте, Кремль стерт с лица земли, население в панике бежит из разрушенного, пылающего города».

Теоретически несколько сот бомбардировщиков, приблизившись ночью на большой высоте, должны сделать свое черное дело, тем более, что их вели пилоты с железными крестами и особенными бронзовыми и серебряными орденами, которыми Гитлер награждает за зверские налеты.

Это были опытные нибелунги, любители взлетающих на воздух городских кварталов и добрых пожаров с заживо сгорающими людьми.

Как и надо было ожидать, после налетов на Москву Геббельс радостно, подобно ребенку при виде красивых бабочек, захлопал в ладоши и сообщил миру все вышесказанное.

После бомбардировок я объездил Москву и установил, что Кремль с церквами хорошего древнего стиля, с высокими зубчатыми стенами и островерхими башнями, столько веков сторожившими русскую землю, и чудом архитектурного искусства псковских мастеров — Василием Блаженным, — как стоял, так и стоит, поглядывая на июльские облака, где грозными шершнями гудят наши истребители.

Улицы Москвы полны народа, спешащего по своим делам или занятого устройством обороны. Кое-где на площадях заделывают воронки, убирают разбитые стекла, заколачивают окна, у киосков толпятся люди, дожидаясь стакана фруктовой воды, проезжают автомобили с пожарными в стальных шлемах. На бульварных скамейках — старички с газетами. На крышах — босоногие стриженые мальчики, наблюдающие за небом.

Вот два обгорелых дома. На их крыши свалился фашистский бомбардировщик, сбитый высоко в небе прямым попаданием зенитного снаряда, — он угодил ему в брюхо. Куски самолета и нибелунгов рухнули на крыши в вихре черного дыма.

Далеко от центра города разрушены здания детской больницы и клиники. На площади перед ними много воронок. Фашисты кружились над детской больницей, пока не провалили ей крышу. Разрушено большое здание школы. Сгорели деревянные фанерные лавки колхозного рынка. Кое-где видны полуобгорелые деревянные домишки старой Москвы, предназначенные на слом. От прямого попадания бомбы обрушилось крыло драматического театра. Разрушений, в общем, так немного, что начинаешь не верить глазам, объезжая улицы огромной Москвы… Позвольте, позвольте. Геббельс сообщил, что вдребезги разбита Центральная электрическая станция. Подъезжаю, но она стоит там же, где и стояла, даже стекла не разбиты в окнах. По своим маршрутам ходят трамваи и троллейбусы. Город живет обычной напряженной, шумной жизнью.

Как же случилось, что несколько эшелонов прославленных бомбардировщиков, истратив столько драгоценного горючего, потеряв шестьдесят девять очень дорого стоящих машин и отправив из двухсот двадцати восьми летчиков с железными крестами одну часть в Валгаллу, другую — в лагерь для военнопленных, не смогли поразить мир неслыханным злодейством? Чему же их учил Гитлер?

Я был эти ночи недалеко под Москвой и вот мои кое-какие наблюдения.

Несомненно, Гитлер сильно удручен и даже, наверно, взбешен своими чрезмерными потерями на фронте, неудавшимся планом широко разрекламированного «блицкрига» и крайним неудобством не предусмотренной им партизанской войны у себя в тылу. Ему немедленно нужно было эффектное дело.

Оно началось так. В сумерках, в стороне, противоположной оранжевому свету вечерней зари, по облакам забегали мягкие нежные зайчики, замахали, как рычаги, синеватые прожекторные лучи, послышался тяжелый, захлебывающийся, как у астматиков, гул фашистских бомбардировщиков. Сотни лучей сверкали по всему небу. На земле вспыхнули молнии зениток, с шуршанием понеслись снаряды и начали рваться ослепительными вспышками и зигзагами огня, — справа, слева, выше, ниже алюминиевой игрушки.