Стая - Филиппович Александр Сергеевич - Страница 41
- Предыдущая
- 41/42
- Следующая
Пока мешки наваливали, Гришка стоял понурясь, изредка и тихо помаргивая слезившимися глазами. Фалей сгреб перед ним кучу ботвы, но больно низкая сложилась куча-то. К ней и тянуться было неловко, да и есть, по правде говоря, не хотелось нисколько. В животе хоть и урчало, но только кто его знает отчего: совсем брюхо как чужое сделалось.
Кроме Василия и Фалея, никого более на делянках уже не было. Бабы, видать, раньше ушли. Домой убрели, закуски, поди, готовить мужикам. А у кого мало нынче картошек уродилось, так те, наверное, своим ходом на тачках урожай вывезли.
Фалей подсоблял Василию будто бы всего чуть-чуть, да зато сноровисто больно — а как же еще, коли с самого утра их, мешки-то, бросать подсобляешь? Так что всю силушку Василий в одиночестве в основном и расходовал, нагружая.
А ведь обыкновенный стал нынче Василий-то. Разговорчивый. Хотя и по-старому все-таки, будто солдат-служивый, одетый. Однако теперь во все простое, в синее. И сапоги с низкими широкими голенищами, покореженные, ссохшиеся на передах, как у Фалея. И гимнастерочка нынче тоже простенькая, но, как раньше, с отложным воротничком, да еще и с петличками. Ну и фуражечка, разумеется, форменная. Как положено. Пусть будто и военного фасона, а с матерчатым козырьком. Фуражечка при работе-то набок съехала, лицо у Василия все взмокрело, в черных из-за пота стёках. И зубы железные поблескивают. Да чего тут, дело это все обыкновенное, когда мешки грузят.
После, когда картошки привезли и в яму мешки перетаскали, Василий и Фалей долго заседали в доме, а он, Гришка, стоял у палисадника — эк торопились-то, что и на усадьбу даже не ввели! — и, переминаясь с ноги на ногу, поглядывал на окна, где на занавесках хорошо замечались Фалея и Василия тени. Ели они там…
И ведь этак же всю почти что ноченьку простоял он под таким же окошком и тогда, давным-давно только. И осень шуршала вокруг тоже. Без ветра, а от своего собственного угасания шуршала. И свет в окошках светился. И тень на занавесочках возникала время от времени. Только одного Василия тень-то. Одинокая…
А с утра тот день начался сразу как-то непонятно!
Всех лошадей развели куда-то порожними. Одного его, Гришку, в покое оставили. В бараках же те, которых всех в старое солдатское одевали, копошились, бегали за своими проволоками. И солдаты по караулке мотались туда-сюда. Только Василий ничего не делал, будто все, что вокруг свершалось, не касалось его одного никаким боком. Несколько машин за день приезжало: это увозили куда-то всякое казенное барахло. Но Василий все сидел себе на крылечке караулки и покуривал.
Уж перед самым закатом те, которые за проволоками-то жили, построились, как и раньше, бывало, строились. Но только в тот день были все они какими-то веселыми, с котомками за плечами. Свои же ими и управляли, а не солдаты. Свои же и через лес их повели. А как ушли они, так тихо-то вокруг стало! И караульщиков — тоже никого. Ворота за проволоки — распахнутые. Двери же в бараках — отворенные. По всему плацу — солома, обрывки газет и тряпок. И мусор всюду прочий-разный…
Почти что в глубоких уже сумерках Василий запряг сам. В возок. И с места сразу погнал шибко да хлестал больно, точно взбесился. Не распряг тотчас, как раньше-то бывало, на ночь, когда приехали, а вожжи намотал на заборчик. Словно они лишь передохнуть маленько из лесу сюда во весь дух мчали… Воды, правда, в ведерке вынес. И — все. Будто забыл напрочь про него, про Гришку-то.
Поздным-поздно вышел из избы на улицу. Ночь такая же, поди, зрела — к морозцу. А вышел Василий на груди распахнутый и не опоясанный ничем. Босой почти что. С распущенными тесемками у галифе. Распряг все же…
Фалея вывел Василий нынче из своего дома считай что в полной темноте уже. Поддерживая крепко, помог в телегу взобраться. Свалил Фалея, вернее. Сперва, как только тронулись, Фалей еще сидел кое-как, но после на бок завалился. Вожжины лишь на руку, как водится, намотал, чтобы он, Гришка-то, не запутался в них. И раньше этак же не один разок возвращались. Чего тут — дорогу ведь к дому он и без Фалея знал не худо. Шел тихо, уже по полному почти что безлюдью. Вот, правда, у самой конюшни долго стояли. Гришка землю скреб, фыркал маленько и осторожно: Фалей-то в тележке своей крепенько заспал. Оно конечно — с удобствами как бы, не на голой же земельке.
…Да-а, до-олгий денек-то выдался нынче.
На Фалеевой половине чего-то стукнуло. Вещь вроде упала. Гришка прислушивался: а и верно, Фалей там у себя завозился. Осторожные шаги его затем послышались. В темноте бродил, видать. И Гришка опытно, без нетерпения фыркнул. И вышло у него это форменно по-стариковски.
В конюшню пожаловал Фалей со своего хода, прорубленного из жилой половины. В шерстяных носках и в галошах, в выпущенной поверх штанов рубахе. Держась за стену одной рукой, постоял он над ведерком, из которого всегда несло человечьей мочою. Холодно уже, а без шапки вывернул, считай, что во двор. Разогнулся, схватясь за поясницу. Голова круглая, сплошь обритая. Шагнул ближе. И Гришка догадался, что Фалей хочет поглядеть, где ему, Гришке-то, натерло нынче. И Гришка терпеливо подрожал всем телом, пока Фалей его ощупывал.
Нащупавшись, Фалей вздохнул, но как-то так, как он один умел вздыхать: будто не от тяжести, а из удовольствия к жизни. Затем присел Фалей на краешек кормушки, подстелив сена под себя, и, закурив, принялся глядеть куда-то в пространство, мимо всего, что вокруг.
Темно стало. И лишь когда Фалей раскуривал цигарку, лицо его освещалось, и отблескивал бритый череп, да узенькие, щелками, вспыхивали глазки.
Уж сколько годов прошло, а Фалей все будто не изменяется. Такой же все остается. Круглолицый, гладкокожий и усастенький — реденькие волоски, под которыми кожа светит, скобочками изгибаются по углам рта.
Гришка вздохнул и ступил ближе.
Вытянув шею, ткнулся в протянутую встречь Фалееву ладошку. Ничего у Фалея в ладошке не было, но Гришка все же влажно лизнул, мягко губами потрогал твердые, с трещинками Фалеевы пальцы.
— Нет водка — плохой. Есть водка — больше плохой, однако… — самому себе сообщил Фалей и зажмурился, потрогав голову. — Мал-мала понимала?
Гришка согласно как бы дохнул ему в лицо. А и жарко дохнул, много враз выпустив нутряного своего, животного тепла… Отворачиваясь, Фалей отмахнулся.
Гришка послушно отступился. А Фалей, зажав голову руками, уснул будто бы. Как в телегах усыпал всегда. Долго сидел так. И Гришка задремал тоже…
Опять видел он себя молодым, в ту пору, когда еще в возок впряженным бегал. Года два, считай, после Василия-то еще бегал! Уже под Фалеевым началом бегал. Возили важного они тогда человека, заводского директора. Летом больше возили, когда важный человек одевался в белый пиджак и носил соломенную шляпу. Пока возили, Фалей поверх гимнастерки натягивал черный суконный пиджачишко и на него обязательно перецепливал с гимнастерки две звонкие медальки. Одну желтенькую, другую беленькую. Всегда он их таскал. И нынче вот таскает. Все перецепливает, чтобы на виду были. С пиджака на гимнастерку. С гимнастерки на пиджак.
А еще было у Фалея двое сынов. Это только нынче он остался один-одинешенек. Вырастали сыны друг за другом и друг за другом же уезжали. Тогда, когда на станцию их провожали, его, Гришку-то, последние разы в тот возок и запрягали. А после — эх и долго еще после стоял возок во дворе. И зимой и летом… С крыльями целыми и нержавыми. Без колес только. На деревяшках…
А и точно, они были, пожалуй, последние-то разы, когда его в возок еще впрягали! Ну, вот и нечего вспоминать-то более. Все оно, в общем-то, одно дальше одинаковое пошло, как впрягать-то стали. Да-а. И Гришка проснулся.
Может, и оттого только, что нечего вспоминать стало. А может… может, и потому, что Фалей завозился и, ухватясь за поясницу, медленно распрямился? Легонько по морде похлопал: приласкал, стало быть. И молвил:
— Нету водка — плохой. Однако, есть водка — хуже плохой. Мал-мала понимала, Гришка?
- Предыдущая
- 41/42
- Следующая
