По следам М.Р. - Раевский Борис Маркович - Страница 3

• Предыдущая
• 3/72
• Следующая

На подоконнике лежали две обоймы с патронами, длинный ржавый гвоздь, расхлябанные плоскогубцы. Генька гвоздем и плоскогубцами расковырял позеленевший медный патрон, вынул тяжелую литую пульку и стал осторожно выколупывать из гильзы порох. Крупинки слежались и не хотели высыпаться.

В комнате никого не было. Тишина. Только тикали большие стенные часы да сопел Генька.

Обоймы он нашел в зимнем партизанском лагере. В бывшем лагере, конечно. Генька с ребятами ездил туда в воскресенье. Уцелели от лагеря только осевшие, полузасыпанные землянки и густо заросшие травой короткие рвы: то ли окопы, то ли огневые точки. А может, — ходы сообщения?

…Патронов девять. А Генька разрядил только два. Надо торопиться и до прихода мамы выковырять порох из остальных семи.

Порох был очень нужен. Генька мастерил ракетный автомобиль. Надо набить в алюминиевую трубку побольше пороха, поджечь. Газы будут вытекать назад, а трубка помчится вперед. Остается только поставить ее на колеса.

Правда, таких автомобилей почему-то до сих пор не делают, но ничего. Вот он, Генька, первым и попробует.

Витя твердит: ничего не выйдет. А что он понимает!? Читал бы лучше свои книжки и не вмешивался.

Генька выковырял порох еще из трех патронов, но тут раздался резкий короткий звонок.

«Мама? Рановато… Неужели отец?»

Генька быстро сунул патроны и инструменты в коробку из-под ботинок, пинком ноги загнал ее под кровать и побежал отворять дверь.

Пришел отец.

Достаточно было мельком взглянуть на Геньку и Алексея Ивановича, чтобы сразу увидеть: это отец и сын. Оба светловолосые, с изломанными, как кавычки, бровями. И главное, у обоих одинаковые носы, смешные носы, с нашлепкой внизу, очень похожие на сапоги. И мать часто шутила:

— Вот уж подобрал вам бог фамилию! В точку! Башмаковы и есть!

Мальчик был высокий, тонкий, гибкий, как хлыст. Алексей Иванович — тоже высокий, но с годами чуть отяжелел, раздался вширь.

Отец пришел сердитый, промокший. Вот уже четверо суток подряд в Ленинграде лили непрерывные, обложные дожди, и днем и ночью. Жители удивлялись, сокрушались, хмурились, и только бюро погоды, каждый вечер обещая на завтра новые «осадки», словно бы даже с удовольствием отмечало, что такие ливни последний раз зарегистрированы сорок девять лет назад.

Отец скинул плащ в прихожей, и с него тотчас натекла лужица. Даже не взглянув на Геньку, молча прошел в другую комнату. Мама называла ее спальней, а отец — «кабинетом».

Генька помчался в кухню. Мама велела: если отец придет раньше ее, подогреть суп (кастрюля за окном) и котлеты (они на сковородке).

Жаль, что отец завтра уезжает. Всего неделя, как приехал, и опять уезжает. И опять полгода не будет дома. Скучно, конечно, без отца. И все-таки Генька рад, что отец археолог. Это почти как зимовщик, целинник или подводник.

А какие подарки привозит он! Все ребята завидуют.

Вот, например, в кабинете, на книжном стеллаже, на самом верху стоит череп, серо-желтоватый, с черными дырками вместо глаз. Не простой череп — доисторический: отец где-то в захоронении выкопал. Семь тысяч лет ему. Смотрит сверху и зубы скалит. Семь тысяч лет скалит…

Семь тысяч лет! Даже подумать страшно!

Генька зажмуривает глаза и так, в темноте, пытается представить, что такое семь тысяч лет. Ничего не получается. Самое большое, на что хватает Генькиного воображения, это девять лет. Девять лет назад был пожар: горел дом неподалеку. Вернее, не дом, а склад. Генька хорошо помнит и черный дым, и суматоху, и ящики, которые какой-то дюжий дядька выбрасывал в окно со второго этажа. Ящики падали на мостовую и лопались с хрустом, как спелые арбузы. И как из арбузов семечки, так из ящиков выпрыгивали на камни маленькие белые целлулоидные штучки, кажется грибки.

Но это было всего лишь девять лет назад. А не семь тысяч!..

Генька вспоминает, что революция была сорок четыре года назад, всего сорок четыре; Ленинград основан давным-давно, уже двухсотпятидесятилетие праздновали. Но все-таки и двести пятьдесят — это не семь тысяч.

Генька с уважением поглядывает на череп. Правда, если честно говорить, — это не настоящий череп, а муляж[1]. Тот, доисторический череп, найденный отцом, находится в музее. Но и муляж — тоже неплохо.

Или, скажем, кинжал. Вон, на столе. Его отцу подарили болгары. Отец помогал им раскапывать старинную крепость, и оружия там всякого нашли видимо-невидимо. Кинжал длинный, плоский, с изогнутой рукояткой. Таких теперь не делают. Пролежал в земле лет восемьсот. Может, им и зарезали кого-нибудь!.. А интересно: могли тогда найти убийцу? Вряд ли. Ведь ни следователей, ни милиции в то время не было.

Пообедав, отец встает, берет портфель.

«А, между прочим, портфельчик-то сухой, — про себя отмечает Генька. — Верно, под плащом его укрывал».

Отец достает из портфеля что-то, аккуратно завернутое в бумагу, кладет в верхний ящик стола и запирает на ключ. Этот ящик отец в шутку называет «сейфом». Он всегда заперт. Там хранятся самые ценные вещи, те, которые Геньке не полагается трогать.

Геньку сразу же разбирает любопытство: что отец положил в «сейф»?

— Ничего, — коротко бросает Алексей Иванович.

Генька обижен. Отец никогда так грубо не говорил с ним. И тот, словно чувствует свою вину, открывает «сейф», вынимает из него сверток и зовет сына.

Генька, все еще с надутыми губами, жадно следит: что отец вынет из бумаги? Алексей Иванович разворачивает сверток, и Генька разочарованно поднимает брови. Подумаешь, две дощечки с ремешками.

— Смотри, старик, — говорит отец. — Внимательно смотри. Только без рук!

Он осторожно снимает с дощечек две стягивающие их резинки, тоненькие, черные резинки, точь-в-точь как на лекарствах в аптеке.

Дощечки раскрываются, словно створки переплета, внутри — листки бумаги. Обыкновенные листки, только края будто объедены, да и сами листки — желтые, с подтеками. И на них карандашные записи.

Лицо у отца торжественное, глаза — как у именинника.

«Подумаешь, — удивляется Генька. — Бумажки — эка невидаль! Хотя… Может, там про клад?»

Алексей Иванович, склонившись над первым листком, глухим незнакомым голосом читает:

— Сти-хи-и! — разочарованно тянет Генька.

— Глуп ты еще, — строго говорит отец. Берет маленький никелированный пинцет и, бережно перевернув им несколько листков, читает:

«Ночью мела вьюга, часовые из будок не… Илья сорвался со стены в снег, но потом… в тайгу.

Сухарей… на неделю. Подобрали двух замерзших птиц. Влез на кедр, сбивал шишки…»

Осторожно действуя пинцетом, отец прочел еще несколько записей.

— Вот, — негромко сказал он. Аккуратно сложил листки и снова стянул деревянный переплет резинками.

«Здорово! — Генька совсем забыл про свою обиду. — Это же самая настоящая тайна!» А он-то думал, что настоящих тайн теперь уже не бывает.

— Пап! — взмолился он. — Ну, пожалуйста! Давай прочитаем еще раз. Только все подряд…

Алексей Иванович внимательно посмотрел на побледневшее напряженное лицо сына и, ни слова не говоря, снова открыл дневник. Он читал медленно, страницу за страницей; Генька сверкающими, словно воспаленными, глазами жадно следил за ним. Многое было непонятно, но одно Генька сразу уразумел: этот М. Р. бежал с каторги через тайгу и ничего-ничего не боялся.

— Герой! Верно, пап!? — восторженно выкрикнул Генька, когда Алексей Иванович дочитал последнюю страницу.

— Еще какой! — подтвердил Алексей Иванович. — И не просто герой! Революционер!

• Предыдущая
• 3/72
• Следующая