Весь невидимый нам свет - Дорр Энтони - Страница 28

• Предыдущая
• 28/87
• Следующая

Мари-Лора выслушивает несколько абзацев, затем без всяких вступлений просит:

– Расскажи про комнату наверху. Напротив той, в которой живу я.

Он умолкает. Вновь то же быстрое дыхание.

– Там, в дальней стене, дверь, – продолжает Мари-Лора, – но она заперта. Что за ней?

Этьен молчит так долго, что Мари-Лора успевает пожалеть о своем вопросе, но тут дядя встает. Колени у него хрустят, как сухие сучья.

– У тебя снова мигрень, дядюшка?

– Идем со мной.

Они поднимаются по лестнице. На площадке шестого этажа поворачивают влево, и Этьен открывает дверь в комнату дедушки Мари-Лоры. Здесь она уже давно все ощупала: прибитое к стене весло, длинные шторы на окнах. Узкую кровать. Модель корабля на полке. У дальней стены стоит платяной шкаф, такой огромный, что Мари-Лора не может дотянуться до верха или одновременно коснуться боковых стенок.

– Это его вещи?

Этьен открывает задвижку на двери рядом со шкафом:

– Идем.

Мари-Лора на ощупь входит в замкнутое сухое помещение. Мыши разбегаются из-под ног. Она натыкается руками на деревянную перекладину.

– Это лестница в мансарду. Тут невысоко.

Семь перекладин. Мари-Лора выпрямляется. По ощущению она в длинном пространстве под коньком крыши. Даже в самом высоком месте потолок совсем низко над ее головой.

Этьен выбирается следом и берет ее за руку. Она ступает по проводам. Они тянутся между пыльными ящиками, взбираются на козлы. Дядюшка ведет ее через их хитросплетение и усаживает на мягкую банкетку.

– Мы на чердаке. Перед нами печная труба. Положи руки на стол. Вот так.

Стол заставлен металлическими ящиками. Здесь есть лампы, катушки, переключатели, шкалы, по меньшей мере один патефон. Мари-Лора понимает, что вся эта часть мансарды – какой-то большой механизм. Черепичная крыша у них над головой раскалена от солнца. Этьен надевает на Мари-Лору наушники. Через них она слышит, как он поворачивает какую-то ручку, и тут же раздается простая приятная мелодия. Ощущение такое, будто пианист играет у нее в голове.

Музыка мало-помалу становится тише, и вступает голос: «Представьте себе кусок угля в вашей семейной печке. Видите его, дети? Когда-то он был зеленым растением, папоротником или хвощом, который рос миллион лет назад. А может, не миллион, а два или даже сто миллионов лет назад».

Некоторое время спустя голос вновь сменяется мелодией. Дядя снимает с Мари-Лоры наушники.

– В детстве, – говорит он, – мой брат был талантлив во всем, но особенно люди восхищались его голосом. Монахини в школе Святого Викентия хотели создать хор, чтобы брат был в нем солистом. Мы с Анри мечтали записывать и продавать грампластинки. У него был голос, у меня знания, а тогда грамзаписи были в моде. И почти никто не делал детских программ. Мы обратились в парижскую звукозаписывающую студию, там заинтересовались. Я написал десять сценариев о науке, Анри их отрепетировал, и мы наконец приступили к записи. Твой отец был тогда еще маленький, но он приходил и слушал. Никогда в жизни я не был так счастлив.

– А потом началась война.

– Мы стали связистами. Наша работа, моя и твоего дедушки, заключалась в том, чтобы тянуть телеграфные провода от командных постов в тылу к офицерам на передовой. По ночам противник выпускал над окопами снаряды, называемые «сигнальные ракеты Вери»: короткоживущие звезды на парашютах, которые освещали цель для снайперов. Пока они горели, каждый солдат в радиусе их действия замирал. Иногда за час противник мог выпустить восемьдесят-девяносто таких ракет, одну за другой, и ночь обращалась в странный черно-белый день, как от фотовспышки. Тихо-тихо, только трещат ракеты, а потом слышишь, как свистит снайперская пуля и попадает в землю позади тебя. Мы старались держаться как можно ближе друг к другу. Однако на меня иногда нападал какой-то паралич: я не мог шевельнуть не то что рукой или ногой, даже пальцем. Не мог открыть глаза. Анри лежал рядом со мной и нашептывал эти сценарии, те самые, что мы записали. Иногда всю ночь. Снова и снова. Как будто плел вокруг нас какую-то защитную сеть. До самого утра.

– Но он погиб.

– А я нет.

Мари-Лора понимает: вот откуда идет его страх, все страхи. Что свет, который ты бессилен остановить, зависнет над тобой и направит в тебя пулю.

– Кто построил это все, дядюшка? Этот механизм?

– Я. После войны. Строил много лет.

– И как он работает?

– Это радиопередатчик. Вот этот тумблер, – дядюшка кладет ее руку на то, о чем рассказывает, – включает микрофон, а этот – фонограф. Вот усилитель с предварительной модуляцией, вот лампы, вот катушки. Антенна выдвигается в печную трубу. Двенадцать метров. Вот рычаг, чувствуешь? Представь, что энергия – это волны и передатчик шлет во все стороны ровные круги. Твой голос их деформирует…

Мари-Лора уже не слушает. Пахнет пылью, все вокруг непонятное и в то же время завораживает. Сколько лет этому передатчику? Десять? Двадцать?

– Что ты передаешь?

– Записи моего брата. Парижская студия их не купила, но я каждую ночь проигрывал все десять наших записей, пока они почти совсем не стерлись. И музыку.

– Фортепьяно?

– «Лунный свет» Дебюсси. – Он трогает металлическую трубку с шариком на конце. – Просто вставляю микрофон в патефонную трубу, и вуаля!

Мари-Лора наклоняется над микрофоном и говорит: «Здравствуйте!» Дядюшка смеется своим легким смехом.

– А кто-нибудь из детей слышал твою передачу? – спрашивает она.

– Не знаю.

– А далеко она доходит, дядюшка?

– Далеко.

– До Англии?

– Запросто.

– До Парижа?

– Да. Однако я не стремился к тому, чтобы услышали в Англии. Или в Париже. Я думал, если сигнал будет достаточно мощный, может быть, брат меня услышит. И тогда я немного успокою его, защищу, как он всегда защищал меня.

– Ты проигрывал брату его собственный голос? После его смерти?

– И Дебюсси.

– А он когда-нибудь отзывался?

Чердак поскрипывает. Что за привидения пробираются бочком вдоль стен, подслушивая разговор? Мари-Лора почти ощущает в воздухе вкус дядюшкиного страха.

– Нет, – говорит он. – Ни разу.

• Предыдущая
• 28/87
• Следующая