Весь невидимый нам свет - Дорр Энтони - Страница 27
- Предыдущая
- 27/87
- Следующая
Вернер не знает, что ответить, поэтому молчит и снова тычет кочергой в камин. Искры летят в трубу.
– Вы знаете тригонометрию, кадет?
– Только то, что выучил сам.
Гауптман достает из ящика лист бумаги, что-то пишет:
– Вы знаете, что это?
Вернер щурится.
– Формула, герр доктор.
– Вы знаете, для чего она нужна?
– Чтобы по двум известным точкам найти третью, неизвестную.
Голубые глаза учителя блестят, словно он внезапно заметил под ногами нечто чрезвычайно ценное.
– Если я дам вам две известные точки и расстояние между ними, вы сможете решить задачу, кадет? Построить треугольник?
– Думаю, да.
– Садитесь за мой стол, Пфенниг. Сюда, на мой стул. Вот карандаш.
Вернер садится. Ноги у него не достают до пола. От камина в комнате жарко. Забыть про Фолькхаймера с его колоссальными ботинками и квадратной челюстью. Забыть про маленького лощеного учителя, который расхаживает перед камином, про поздний час, про собак, про шкафы, заставленные интереснейшими предметами. Есть только это:
Теперь d можно перенести в левую часть уравнения:
Вернер подставляет числа, которые дал Гауптман. Воображает, как два наблюдателя измеряют шагами расстояние между своими позициями, затем берут азимуты на далекий ориентир: корабль или фабричную трубу. Когда он просит логарифмическую линейку, учитель сразу кладет ее на стол, словно только и ждал этой просьбы. Вернер берет ее, не глядя, и начинает вычислять синусы.
Фолькхаймер наблюдает. Маленький учитель ходит из угла в угол, сцепив руки за спиной. Огонь в камине потрескивает. Слышно лишь дыхание собак да щелканье бегунка на логарифмической линейке.
Наконец Вернер говорит:
– Шестнадцать запятая сорок три, герр доктор.
Он чертит треугольник, подписывает расстояния и отдает листок учителю. Тот что-то смотрит в кожаной записной книжке. Фолькхаймер шевелится в кресле; его глаза поблескивают ленивым любопытством. Гауптман, упершись ладонью в стол, глядит в записную книжку, словно додумывая какую-то мысль. На Вернера накатывает безотчетное дурное предчувствие, но тут учитель вновь смотрит на него, и страх проходит.
– При поступлении вы написали, что после школы хотите изучать электротехнику в Берлине. И что вы сирота. Это так?
Вернер косится на Фолькхаймера, кивает:
– Моя сестра…
– Работу ученого, кадет, определяют два фактора. Его интересы и требования времени. Вам понятно?
– Да.
– Мы живем в исключительное время, кадет.
Волнение распирает грудь. Озаренный пламенем кабинет с книжными шкафами – в таких местах и вершатся великие дела.
– После обеда вы будете работать в лаборатории. Каждый вечер. Включая воскресенье.
– Да, герр доктор.
– Приступите завтра.
– Да, герр доктор.
– Фолькхаймер будет за вами приглядывать. Возьмите печенье. – Учитель достает перевязанную ленточкой жестяную коробку. – И дышите, кадет Пфенниг. Вы не сможете задерживать дыхание на все то время, что находитесь в моей лаборатории.
– Да, герр доктор.
По коридорам гуляет холодный ветер. Воздух такой чистый, что у Вернера кружится голова. Под потолком спальни вьются три ночные бабочки. Вернер в темноте снимает ботинки, складывает брюки, ставит сверху жестянку с печеньем. С верхней койки свешивается Фредерик:
– Ты где был?
– Мне дали печенье, – говорит Вернер.
– Я сегодня слышал филина.
– Тсс! – шикает мальчик через две койки от них.
Вернер протягивает наверх печенье.
– Знаешь их? – шепчет Фредерик. – Они очень редкие. Большие, как планер. Этот, наверное, был молодой самец, искал новую территорию. Он сидел на тополе за плацем.
– Ой, – говорит Вернер. Перед закрытыми глазами плывут греческие буквы: равнобедренные треугольники, беты, синусоиды. Он видит себя в белом халате среди механизмов.
Когда-нибудь он выиграет большую премию.
Шифрование, реактивные двигатели, все самое современное.
Мы живем в исключительное время, кадет.
В коридоре слышен стук подкованных каблуков – идет воспитатель. Фредерик ныряет обратно в койку.
– Я не видел, – шепчет он, – но слышал совершенно отчетливо.
– Заткни пасть! – говорит другой мальчик. – Из-за тебя нам всем влетит!
Фредерик умолкает. Вернер перестает жевать. Шагов больше не слышно: воспитатель то ли ушел, то ли стоит под дверью. Снаружи кто-то колет дрова. Слышен звон кувалды по колуну и частое, испуганное дыхание мальчиков вокруг.
Профессор
Этьен читает Мари-Лоре Дарвина и вдруг останавливается на полуслове.
– Дядя?
Он нервно дышит, выпятив губы, словно дует на горячий суп. Говорит шепотом:
– Здесь кто-то есть.
Мари-Лора ничего не слышала. Ни шагов, ни стука. Этажом выше мадам Манек шаркает по полу щеткой. Этьен протягивает внучке книгу и выключает радио из розетки. Судя по звукам, он запутался в проводах.
– Дядя? – повторяет она.
Но Этьен уже выходит из комнаты, бежит по лестнице – неужто они в опасности? – и Мари-Лора спешит за ним в кухню, где слышит, как он сдвигает кухонный стол.
Этьен тянет за железное кольцо посреди пола. Под крышкой люка – квадратная дыра, из которой пугающе тянет сыростью.
– Вниз, давай скорее!
Это погреб? Что увидел дядя? Мари-Лора уже стоит на верхней перекладине лестницы, когда в кухне раздается тяжелая поступь мадам Манек.
– Мсье Этьен! Умоляю вас, прекратите!
– Я что-то слышал. Кого-то, – доносится снизу голос Этьена.
– Вы ее пугаете. Все хорошо, Мари-Лора. Вылезай.
Мари-Лора выбирается обратно. Внизу дядюшка шепчет себе колыбельную.
– Я могу немного с ним посидеть, мадам. Может, ты еще почитаешь мне эту книгу, дядя?
Насколько она может понять, погреб – просто сырая яма. Они некоторое время сидят на свернутом ковре под открытым люком и слушают, как мадам Манек, напевая себе под нос, заваривает чай и собирает на стол. Этьен дрожит.
– А ты знаешь, – говорит Мари-Лора, – что шанс погибнуть от удара молнии один на миллион? Мне доктор Жеффар сказал.
– За год или за всю жизнь?
– Не знаю.
– Надо было спросить.
Снова частые короткие выдохи. Словно каждая клеточка в его теле требует бежать прочь.
– Что будет, если ты выйдешь наружу?
– Мне станет беспокойно.
Его голос едва слышен.
– Отчего?
– Оттого, что я снаружи.
– А что в этом плохого?
– Большие пространства.
– Не все пространства большие. Ведь улица, на которой стоит дом, не большая?
– Не такая большая, как те, к которым привыкла ты.
– Ты любишь инжир и яйца. И помидоры. Они были сегодня на второй завтрак. И они растут снаружи.
Он тихонько смеется:
– Разумеется.
– Ты не скучаешь по миру, дядя?
Этьен молчит, поэтому молчит и она. Обоих затягивает воронка воспоминаний.
– У меня целый мир здесь, – говорит он, похлопывая по книге. – И в моих радиоприемниках. Только руку протянуть.
Дядюшка немного похож на ребенка; он по-монашески неприхотлив и свободен от любых временных обязательств. И все же Мари-Лора чувствует: его посещают такие кошмары, да в таком множестве, что почти ощущаешь пульсирующий в нем страх. Как будто какой-то зверь дышит на стекла его сознания.
– Почитай мне еще, пожалуйста, – просит она.
Этьен раскрывает книгу и шепчет:
– «День прошел восхитительно. Но и это слово само по себе слишком слабо, чтобы выразить чувства натуралиста, впервые бродящего в одиночестве в бразильском лесу…»
- Предыдущая
- 27/87
- Следующая
