Берлин, май 1945 - Ржевская Елена Моисеевна - Страница 80

• Предыдущая
• 80/82
• Следующая

В такие дни они тяжело молчат, точно виня друг друга.

Ночью она просыпается и, томимая тревогой, крадется к печке, где он спит с ребятами. Шарит руками и возвращается на свое место, успокоенная: «Куда ж идти, мыслимо ли. Кругом поля, лесов нету. Где их искать, партизан-то. И не дойдешь, схватят».

Опять до поры все идет по-прежнему. Но не стихает в Дарье беспокойство и смутное, давящее чувство вины.

Уже давно выпал снег.

К ночи избу выдуло. Стыло тело под лоскутным одеялом. Дарья натянула на себя поверх одеяла длинный ватный пиджак, согрелась и уже задремала, когда ей почудилось, что кто-то дергает щеколду. Она соскочила на пол, подбежала к окну. На улице темень, не разобрать ничего. По памяти нашла припрятанный коробок спичек, зажгла коптилку. Прислушалась. Снаружи теребили дверь. Босая, в нижней юбке, с мерцавшей в руке коптилкой, Дарья прошла в сени, чужим испуганным голосом крикнула:

— Хто?

— Свои, — негромко ответил незнакомый мужской голос.

Она перевела дух, обождала.

— Отвори, — повторил человек снаружи и подергал дверь.

Она отодвинула засов и впустила незнакомого, прикрывая от ветра огонь.

— Немцев нету? — спросил он и шагнул в избу.

Она вошла за ним, едва успела поставить коптилку на притолоку, ноги подкосились, она схватилась руками за лицо, простонала:

— Степан!

Большой, в овчинном полушубке, он тяжело, с трудом опустился на лавку.

— Тсс! — прошептал он. — За другого приняла.

Она отодрала руки от лица, глянула. Коптилка разгорелась. Он сидел такой же широкоскулый, большеротый, как Степан. Лицо его исказилось от боли.

— Ну, — сказал он грубо, — снегу неси, не видишь, что ли.

Она быстро оглядела его и тут только заметила, что сапог на нем нет, разутые ноги кое-как обмотаны портянками. Ахнула, подхватила таз и выбежала босая на улицу.

Стоя перед ним на полу на коленях, она отодрала, изрезала ножом замерзшие портянки, принялась оттирать ноги снегом. Он стонал от боли, просил шепотом:

— Да не греми ты так, кого-нибудь подымешь. Она изо всех сил терла ему ноги, не слушая его стоны, не чуя больше своих рук.

— Партизан? — спрашивала она, осмелев. — От немцев убег?

— Отходит, — радостно прошептал он и пошевелил пальцами ног.

Дарья вдруг всхлипнула.

— Ты чего? — изумился он.

Они оба заметили, что руки его в запекшейся крови. Он принялся оттирать их снегом. Остатки снега в тазу быстро окрасились в розовый цвет.

Дарья выбежала за свежим снегом.

Когда вернулась, он, скинув полушубок, осторожно пробовал ходить. На нем были немецкие зеленые штаны и немецкий китель без ремня. Она вдруг вспомнила, что стоит перед чужим человеком в нижней юбке, но тут же забыла, кинулась растапливать печь. Он остановил:

— Всех перебудишь. Я пойду затемно.

Дарья отыскала старые, худые валенки Степана. Он обул их, запихав в дыры соломы, надел полушубок, ушанку, взял узелок с едой, собранный ему Дарьей.

— Никто не слыхал? — спросил он ее в сенях. — Запомни — никого у тебя не было. Никому ни слова.

Он приоткрыл дверь на улицу. Слегка развиднелось перед утром. Дарью обдало холодом. Она дрожала.

— Обозналась, — сказал он дружелюбно и улыбнулся, широко растянув рот, — за хозяина посчитала. Ну, счастливо оставаться.

Он ушел. В избе все спали, и никто ничего не слыхал.

По-прежнему шли дни. Только Дарья чаще задумывалась, больше молчала. Старуха Прасковья принесла из города новость: партизаны спустили под откос немецкий эшелон. Вечером, дождавшись, чтоб уснули дети, Дарья нерешительно завела разговор с Михаилом. Сбиваясь, она говорила ему про партизан, сокрушенно спросила:

— Что же мы-то?

Михаил опешил, разволновался и, успокаиваясь, твердо сказал:

— Бабы нам только в тягость.

Она прислушалась к его голосу, и на душе у нее становилось тяжело и безрадостно.

Но через день Михаил, работая на дворе у старосты, неловко занес топор и задел плечо. Снова открылась рана. Дарья сыпала на рану золу, бинтовала, металась в беспокойстве, жалела Михаила и ни о чем не вспоминала.

В марте фронт двинулся. Немцы бежали из-под Ржева, жгли все кругом, угоняли людей. В деревне люди спешно закапывали одежду, прятали хозяйственный инвентарь. Теперь, когда недолго осталось ждать своих, каждому хотелось уцелеть.

День заметно увеличивался.

Когда в избе становилось сумрачно, Михаил выходил за околицу. В неподпоясанной ватной телогрейке, в изношенных сапогах, он простаивал на грязном жидком снегу до озноба в костях.

Немцы, отступая большаками, сжигали на своем пути деревни. Зуньково стояло в стороне.

Русские части вошли сюда неожиданно, не задерживаясь, двигались дальше, нагоняя немцев. Отставший боец спросил у Дарьи попить. Он поблагодарил хозяйку, ставя на стол опорожненную кружку, глянул на Михаила, усмехнулся:

— За бабью юбку держался!

Вечером играла гармонь, плясали девчата с красноармейцами, здесь же толпились бабы, ребятишки, мужики.

Деревня готовилась разместить штаб.

Утром красноармеец ходил по избам, переписывал пожилых мужиков и подросших парней — всех, кому идти в армию.

Михаил оживился, спешно и деловито работал по дому, наставлял Дарью и ребятишек.

На другой день тот же самый красноармеец стучал под окнами:

— Выходи строиться!

— Иду, — отозвался Михаил, вынув изо рта гвозди. Он провел молотком по каблуку и отдал ботинок

Зойке:

— На-ка вот, всю осень проносишь. Ну, теперь все, кажется.

Не вставая с табурета, он поискал глазами ремень. Зойка подала ему. Он неторопливо подпоясал черную косоворотку и сунул со стола в голенище сапога немецкую складную ложку.

— Будьте как все. Себя поберегите, — говорил он, — будьте как люди.

Он поднял с полу Вадьку, поцеловал его в губы и пошел к двери, накинув на плечи ватную телогрейку. Дарья опомнилась, схватила с лавки узелок.

— В избе останься! — крикнула Зойке и потянула Вадьку к выходу.

Михаил уже спустился с крыльца, шел по улице.

Он шел не быстро. Дарья с Вадькой догоняли его. Их разделяло всего несколько шагов, когда Дарья вдруг в нерешительности остановилась. «Ми-ша!» — кричал Вадька и нетерпеливо перебирал босыми ногами.

Михаил не слышал. Они снова пошли за ним, теперь медленней. Глядя на черный затылок Михаила, Дарья с тоской подумала: «Без шапки». «Обстригут ведь», — повторяла она про себя и с облегчением чувствовала, как впервые за весь день к горлу подступают слезы.

За деревню собрались провожающие. Красноармеец с автоматом объяснил:

— Сейчас пойдем строем. Впереди — кто уже раньше в кадровой служил, в общем — кто в строю ходить может. А кто впервой идет — позади.

Заплакали женщины. Михаил встал в первый ряд третьим. Рядом с ним два немолодых крестьянина. Им в затылок пристроились несколько парней.

— Не по-русски настановились, — сказал сосед Михаила и вышел из строя, — или по четыре, или по два.

— Верно, — поддержал красноармеец, — у немца, что ли, выучились? Разберись по два.

— Михаил! — крикнула Дарья.

Он подошел к ней, перекинув на ходу стеганый ватник с плеч на руку.

— А узелок-то, — проговорила она, — сухари и белье.

— Спасибо, — сказал Михаил, присел на корточки и улыбнулся Вадьке, нащупавшему у него в голенище складную ложку. — Щекотно, не тронь.

— Пошли! — закричал красноармеец.

— Идите теперь, — сказал Михаил.

Дарья тронула его за рукав косоворотки, не сдержавшись, всхлипнула и, теряя память, на людях припала к его плечу.

— Догоняй иди, — тихо повторяла она, опомнившись и утирая глаза концами косынки.

• Предыдущая
• 80/82
• Следующая