Зарево над предгорьями - Гуров Игорь - Страница 9
- Предыдущая
- 9/44
- Следующая
Фельдшер Юра Леонидов выскочил из купе, чуть не сбив с ног медсестру Тоню. Переступая порог, она слышала, что Юра шепотом, в котором не было ни обиды, ни жалобы — ничего, кроме недоумения, — сообщил:
— Он на меня даже ногами топал.
Не успела Тоня захлопнуть дверь, как начальник поезда зло спросил ее:
— А что у вас, тоже холодно в вагоне?
Девушка опешила: обычно начальник требовал подробного отчета о состоянии раненых. Она замешкалась с ответом, и доктор еще более зло повторил:
— Тоже холодно?
— Да нет, у нас нормально.
— Нормально? Что-то не верится. А чем топите?
Девушка замялась:
— Да всем, товарищ начальник…
— То-есть? Что вы мнетесь? — закричал Кошуба.
Тоня чувствовала, что в ней закипает обида, а с языка вот-вот сорвется какая-нибудь дерзость. Она подняла глаза на начальника… и дерзкий ответ застрял в горле.
Девушка увидела огромные черные круги под лихорадочно блестевшими глазами Кошубы, бледное лицо. Неожиданно для себя она сделала шаг вперед.
— Александр Владимирович…
Он удивленно вскинул голову. Так его не смел называть никто из подчиненных.
— Александр Владимирович, — повторила Тоня, — зачем вы нервничаете?
— Садитесь, — сказал Кошуба. Нервный подъем, который не давал спать вот уже третью ночь, заставлял кричать на подчиненных, беспрестанно курить, как-то сразу стал спадать.
Тоня присела на уголок дивана и заговорила тем мягким, ласковым голосом, каким она успокаивала тяжело раненных:
— Что же можно исправить? Метель, стихия…
Кошуба тяжело вздохнул.
— Все, что нужно, делаем, — продолжала она. — Зачем же так изводиться?
— Сегодня опять умерли пятеро, — глухо сказал доктор. — А если бы ехали нормально, довезли бы до госпиталя. А довезли, значит спасли. Народ молодой, в госпитале выжили бы…
Кошуба снова потянулся к портсигару, но на его руку опустилась ладонь девушки, и он не отвел ее.
— Что же делать? — грустно проговорила Тоня. — К утру будет шестеро.
— Кто? — вздрогнул Кошуба.
— Мальчик, которого принесли в поезд последним, Шура Леонтьев.
Кошуба высвободил руку, встал и взял свой неизменный саквояж с инструментами.
— Пойдемте! — бросил он Тоне.
Поезд медленно, как бы ощупью, тронулся вперед. Несколько минут колеса мерно постукивали на стыках рельсов — и снова остановка.
Доктор проходил через вагоны быстро, не останавливаясь, не отвечая на приветствия дежурных сестер. Тоня едва поспевала за ним.
«Несчастный рейс, — думал он. — Нужно оперировать, а Зуева нет». Доктор Зуев, ассистент Кошубы при операциях, был тяжело ранен во время последней бомбежки.
Шура Леонтьев лежал в отдельном «боксе».
— Свет! — приказал Кошуба. Тоня принесла и включила переносную лампу. — Приподнимите!
Гибкие, подвижные пальцы доктора быстро сняли повязку с груди лежащего без памяти мальчика.
Раненый застонал, но не очнулся.
— Опустите его.
Кошуба был слишком опытным доктором, чтобы не понять, что ребенок приговорен к смерти, но он не мог мириться с этим приговором. «Какая, в сущности, несправедливость», — думал он. Мальчик, который годится ему во внуки, умирает, а он, старик, будет жить и, может быть, еще долго… Нужна операция — немедленная и здесь же, на месте. Нести через три вагона в поездную операционную — бессмыслица. Его не донести.
Кошуба взглянул на Тоню. Большие серые глаза смотрели на него не отрываясь. И он прочел в них именно то, чего ему не хватало: уверенность в успехе, в его силах.
— Ну что ж, давайте оперировать, — проговорил он почти весело. — Здесь, на месте… И только вдвоем.
Подсознательно он боялся, что появись еще кто-либо — исчезнет тот творческий подъем, в котором он находился.
— Пошлите санитара к машинисту. Пусть передаст, что я запретил трогаться с места без моего приказания.
Тоня вышла и быстро вернулась.
Кошуба разбирал инструменты.
— На чем будем стерилизовать?
— Горит печь, — ответила девушка.
На какое-то мгновение в голову снова проникла мысль: «Чем же они все-таки отапливают вагон?» Но он прогнал ее: сейчас все внимание нужно сосредоточить на операции.
Когда все было готово, Кошуба выглянул в коридор и поманил пальцем санитара:
— Никого в вагон не пускать.
С этого момента внешний мир перестал существовать для него. Он видел лишь то, что находилось в луче яркой переносной лампы, мог говорить только языком лаконичных приказаний:
— Камфору! Маску! Как пульс?
Две головы в одинаковых больничных шапочках и стерильных масках склонились над телом мальчика. Доктор сделал надрез и начал операцию. Тоня ассистировала.
Страшного напряжения нервов стоили ей эти несколько минут. Когда она увидела, вернее почувствовала, что операция окончена благополучно, она в изнеможении прислонилась к стене. Взгляни на нее Кошуба в эту минуту, он вряд ли определил бы, кто бледнее: раненый или девушка, которая, не имея ни подготовки, ни практики, была ассистентом при сложной операции.
— Теперь нужны пенициллин и кровь, — сказал Кошуба.
Тоня встрепенулась.
— Значит, есть надежда?
Кошуба с сомнением покачал головой:
— Пенициллина у нас нет. Откладывается до госпиталя. А кровь…
— Кровь я могу дать, — быстро сказала Тоня.
— Вы?
— Ну да, у меня подходящая группа.
«Не хватит ли на сегодня испытаний этой девушке?» — подумал Кошуба. А она уже готовила все требующееся для переливания крови. И ему ничего не оставалось, как согласиться.
По мере того как кровь поступала в сосуды, по лицу мальчика разливался румянец, чаще бился пульс.
На ночь дежурить около Шуры Леонтьева начальник поезда оставил сестру Капнидзе. Тоню он отослал спать, но она, как только ушел доктор, вернулась в маленький «бокс», где лежал ленинградский мальчик.
Несколько раз за ночь Шурику было совсем плохо. Щупая холодное запястье мальчика, Тоня не находила пульса. Вместе с Капнидзе они массировали область сердца, клали холодные компрессы, впрыскивали камфору и кофеин.
Перед утром Шурику стало лучше. Капнидзе ушла, но Тоня не могла и подумать о сне.
…Мальчик бредит. Он слышит мягкий шелест черноморского прибоя, видит себя вместе с отцом на геленджикском пляже, и вдруг сразу — Ленинград, грохот авиабомб, лай зениток. А потом убитая мать, тупая боль в голове, чей-то крик, снова бешеная стрельба зениток, и в этот хаос звуков вплетается еще один: мягкий, убаюкивающий — мерное постукивание вагонных колес. И вот уже нет Ленинграда, а встает перед глазами плетень на окраине Геленджика, цветущая ветка яблони, морской прибой…
Стук вагонных колес все громче и громче. Шурик открывает глаза и видит лицо склонившейся над ним девушки. Оно то уплывает куда-то, то снова появляется. Пшеничная прядка волос, внимательный взгляд больших серых глаз. Мальчик хочет спросить, где он и что с ним, но язык не слушается. Изо рта вылетает лишь чуть слышный стон. Пытается пошевелить рукой — резкая боль, и он опять теряет сознание.
И так всю ночь. И когда бы ни очнулся, мальчик видит перед собой девушку в белой косынке.
К утру метель стихла. Поезд вырвался из плена заносов и быстро побежал к югу.
Шурику Леонтьеву утром стало намного лучше. Когда Кошуба, бодрый, освеженный глубоким сном, зашел в «бокс», мальчик был в сознании.
— Ну что, орел? — спросил доктор.
Шурик с трудом ответил:
— Дышать тяжело.
— Ишь ты! — усмехнулся Кошуба. — Еще бы тебе легко дышалось! Главное, друг милый, спокойно лежи. А чтобы скучно не было, сестра что-нибудь рассказывать будет или почитает.
— Ладно, буду лежать… А куда этот поезд идет?
— На юг, друг милый. На юг поезд идет.
— В Геленджик? — прошептал мальчик, и на его измученном лице появилась чуть приметная улыбка.
— Ну почему же обязательно в Геленджик? — рассмеялся Кошуба. — На Кубань, а там кто его знает. Может, и в Геленджик.
На лицо мальчика набежала тень, глаза наполнились слезами.
- Предыдущая
- 9/44
- Следующая
