Очарованная душа - Роллан Ромен - Страница 145
- Предыдущая
- 145/252
- Следующая
– А все ваши уверения! Женская болтовня! Вы лгали?
Она не оправдывалась.
– Мой бедный друг, скажите, что делать, – я сделаю все. Но что? Какими средствами?
– Найдите их! Вы не дадите мне умереть раньше, чем я не увижусь с ним.
– Вы не умрете.
– Я умираю. И не смерть меня возмущает. Тут человек бессилен. Это закон… Но людская глупость – нет, с ней я примириться не могу!.. Он здесь, совсем близко, он, единственный мой друг, и мне не дано его увидеть, притронуться к его руке, в последний раз обнять его!.. Это уже было бы чудовищно!
Аннета молчала. Ее мысленный взор видел в окопах тысячи несчастных, из которых по капле уходила жизнь, они протягивали руки к далекому дому, где на одинокой постели ворочались без сна, в тоске и отчаянии, их любимые… Жермен читал в ее душе. Он сказал:
– Другие пусть покоряются. Я – нет! У меня есть только одна жизнь, а теперь остался один краткий миг. Я не могу ждать. Я хочу того, что принадлежит мне по праву.
У Аннеты больно сжималось сердце; она молчала и – только старалась утишить его боль ласковым прикосновением руки. Он сердито оттолкнул ее и повернулся к ней спиной. Она вышла.
На следующий день Аннета, всю ночь судорожно проискав выход, застала больного в состоянии полной неподвижности; он сказал ей хмуро и спокойно (это спокойствие угнетало ее сильнее, чем вчерашний гнев):
– Извините меня. Я сошел с ума. Говорил о справедливости, о своем праве. Справедливость – пустой звук, и никаких прав у меня нет. Горе тем, кто падает! Им ничего не остается, как зарыться лицом в землю и набить себе рот, чтобы не слышно было крика. Червяк извивается под ногой, которая давит его. Глупо! Я умолкаю и складываю оружие.
Аннета, положив руку на его потный лоб, сказала:
– Нет! Надо драться. Еще ничто не упущено. Я только что встретила доктора. Он советует вашей матери поместить вас в какой-нибудь швейцарский санаторий. Здесь слишком изнеживающий, теплый, влажный воздух, здесь можно захиреть, да и нравственная атмосфера давит не меньше: что ни делай, война отравляет своим ядом. Там – горный ветер, от вершин исходит забвение, там вы, конечно, поправитесь. Так сказал мне доктор.
– Ложь! Да, он и мне это говорил. Знает, что я безнадежен, и посылает меня околевать подальше отсюда. Чтобы сбыть с рук… А я говорю: «Нет!»
Я умру здесь!
Аннета пыталась его уговорить. Но он твердил свое:
– Нет! И стискивал зубы, отказываясь говорить, упрямо уходя в свое озлобление.
Аннета, нагнувшись над кроватью, спросила с грустной улыбкой:
– Из-за него?
– Да. Вне Франции я буду от него еще дальше.
– Как знать! – сказала Аннета.
– Что? Она нагнулась еще ниже:
– А если это, напротив, приблизит вас к нему? Он схватил ее за руку, так что она не могла распрямиться.
– Что это значит? Она хотела высвободить руку, но он не отпускал ее.
Их лица почти соприкасались.
– Надо ехать в Швейцарию. Друг мой, соглашайтесь!
– Говорите! Что вы хотите сказать?
– Мне больно. Пустите меня!
– Нет. Сначала объясните!
Склонившись над подушкой, в неудобной позе, упершись ладонями в тело больного, чтобы не упасть, она тихо и быстро заговорила:
– Слушайте!.. Я еще не уверена… Это только возможность… Быть может, я зря это говорю вам… Но я хочу попытаться. Я готова рискнуть всем…
Он сжимал ей кисти рук:
– Говорите, говорите!
– Я думала, думала ночью… И, входя сюда, когда я услышала о предполагаемой поездке в Швейцарию… Что, если устроить ему побег?..
Жермен крепко обнял Аннету. Она упала на кровать, коснувшись лицом его лица. Он начал яростно целовать ее в глаза, в нос, в шею, куда попало. Пораженная Аннета несколько секунд не в силах была шевельнуться.
Соскользнув с кровати, она очутилась на коленях. И, наконец, встала. Он был вне себя. Сидя на постели, среди беспорядочно сбившихся простынь, он кричал:
– Вы поможете ему бежать! Вы привезете его в Швейцарию!
– Молчите! Он умолк. Оба, потрясенные, перевели дух.
Когда к Аннете вернулась способность двигаться и говорить, она сделала ему знак лечь. Он покорился. Она привела в порядок смятые простыни и подушку. Он лежал, не шевелясь, как послушный ребенок. Она села на кровать, в ногах у Жермена, и оба, не думая о том, что произошло (стоило ли толковать о ней, о нем!), принялись тихонько обсуждать только что родившийся замысел.
Аннета отправилась в Париж. Она пошла к своему старому приятелю Марселю Франку, который теперь облачился в блестящую военную форму. Этот высокопоставленный чиновник министерства изящных искусств недавно вернулся из Рима, куда он ездил с каким-то таинственным поручением, – оно сулило ему славу, не подвергая опасностям; сейчас он состоял при каком-то удобном комитете, который занимался в тылу и не спеша спасением художественных богатств страны. Франк служил, но без чрезмерного усердия, войне, которую считал глупой, то есть естественной, ибо глупость казалась ему нормальной меркой человечества. К просьбе Аннеты он выказал интерес, опять-таки в границах умеренности.
Марсель принял ее немедленно с улыбкой тайного понимания, сохранившейся с былых времен. Он обзавелся великолепной лысиной – она подчеркивала его щегольскую внешность. У него было моложавое лицо, живой взгляд, прекрасные зубы; он отлично чувствовал себя в бледно-голубой военной форме, обтягивавшей его, как перчатка.
Они были одни. После обмена приветствиями Аннета начала излагать, несколько издалека, свою просьбу. Она смотрела на зубы Марселя, на его смеющийся рот. Он слушал дружелюбно и рассеянно, скользя взглядом по всей ее фигуре, сверху донизу. Она остановилась:
– Вы же меня не слушаете!
– Конечно, нет, – сказал он. – До того ли, когда вас, наконец, увидишь! Извините! Все же я слушаю. Я хорошо понимаю, что если вы пришли, то не потому, что жаждете лицезреть мою особу. У вас какая-то просьба ко мне, и я буду счастлив, если смогу ее исполнить. И раз это заранее известно, я смотрю на вас, я авансом беру с вас плату.
– Не очень присматривайтесь! Я уже старушка.
– «О полдень, лета царь…»
– Вернее сказать – осени.
– Что может быть богаче гаммы осенней листвы!
– Мне цветы нравятся больше.
– А я люблю и цветы и плоды.
– Да, да, вы любите все. Будете вы меня слушать?
– Говорите! Я буду слушать глазами.
– Вы угадали, что я явилась к вам просительницей. Мы не видались целый век, и я постеснялась бы прийти к вам сразу же с просьбой. Но я прошу не за себя.
– Тогда это непростительно.
– Пусть! – сказала она. – Когда дело идет о лице, которым я интересуюсь, я готова испить чашу стыда.
– Лицо, которым вы интересуетесь, это почти что вы.
– Может быть. Неизвестно, где начинается «я» и где оно кончается.
– Коммунизм, распространенный на свое «я»! Значит, то, что принадлежит вам, принадлежит и мне. Поделимся! Выкладывайте вашу историю.
Аннета рассказала ему о юноше-военнопленном. Марселю была известна его фамилия. Ему даже попадались на какой-то выставке две или три его «вещицы», оставившие в нем довольно смутное воспоминание. Но художник, кто бы он ни был, это уж по его ведомству. Ему приятно было блеснуть перед Аннетой не только своим влиянием, но и широтой ума. Он добыл ей пропуск в лагерь военнопленных для свидания с Францем.
Аннета воспользовалась пасхальными каникулами и побывала в лагере.
Вместо того чтобы посвятить их сыну, как он ожидал, она съездила в Анжер. Надо было для начала изучить обстановку и прежде всего Франца: ведь в своих планах ей придется исходить из того, что он собой представляет.
Аннета так давно видела Франца сквозь любовь друга, что не без смущения думала о встрече с ним. Разделяя мысли Жермена, она впитала в себя и его чувства; она приехала, заряженная ими; ее глаза были несвободны: Аннета смотрела глазами Жермена. Мягкость и податливость женского ума – свойство, которое женщина сознает в себе, которое она стремится преодолеть и вместе с тем лелеет, зная, как оно опасно и как сладостно; стоит ослабеть нажиму воли, и она уступает, отдается влекущей ее под уклон силе…
- Предыдущая
- 145/252
- Следующая
