Над кукушкиным гнездом (др. перевод) - Кизи Кен Элтон - Страница 24
- Предыдущая
- 24/72
- Следующая
Масло касается пола примерно за полминуты до семи тридцати, и Макмерфи полностью отыгрывается.
Черный очнулся, отрывает взгляд от масляной дорожки на стене и сообщает, что мы можем идти. Макмерфи прячет деньги в карман, обнимает черного за плечи и то ли ведет, то ли несет его по коридору в дневную комнату:
— Прошло уже полдня, дружище Сэм, а я только-только отыгрался. Нужно пошевеливаться, чтобы взять упущенное. Как насчет получить колоду карт, которая спрятана в том шкафчике? Вот тогда посмотрим, смогу ли я переорать ваш громкоговоритель.
Почти все утро старается наверстать — играет в очко, теперь уже на долговые расписки вместо сигарет. Два или три раза передвигает карточный стол, чтобы не сидеть под громкоговорителем. Ясно, что музыка действует ему на нервы. Наконец идет к дежурному посту, стучит в стекло, Большая Сестра поворачивается в своем кресле, открывает дверь, и он спрашивает, как насчет того, чтобы на некоторое время выключить эту адскую машину. Теперь Большая Сестра спокойна, как никогда, — полуголый дикарь, который носился здесь и выводил ее из себя, уже исчез. Улыбка у нее твердая и уверенная. Закрыла глаза, отрицательно качает головой и очень вежливо говорит Макмерфи: «Нет».
— Неужели даже громкость убавить нельзя? Совсем не обязательно, чтобы весь штат Орегон слушал, как целый день, по три раза в час, Лоуренс Уэлк играет «Чай вдвоем»! Если бы хоть немного слышать, как люди делают ставки, можно было бы и дальше играть в покер…
— Вам уже объяснили, мистер Макмерфи, что азартные игры на деньги нарушают установленный в отделении порядок.
— О'кей, тогда убавьте так, чтобы можно было играть на спички, на пуговицы от ширинки, но только сделайте эту чертову штуку тише!
— Мистер Макмерфи. — Замолчала и ждет, когда ее спокойный менторский тон дойдет до его сознания; она уверена, что все острые в отделении слушают их разговор. — Хотите знать, что я думаю? Вы — большой эгоист. Неужели вы не замечаете, что, кроме вас, в больнице есть и другие? Есть старые люди, которые не слышат радио, если оно работает тихо, те, кто просто не в состоянии читать или складывать головоломки или… играть в карты и выигрывать сигареты у других. Для некоторых, таких, как Маттерсон и Киттлинг, музыка, звучащая из громкоговорителя, — это все, что у них осталось. А вы хотите и это у них отнять. Мы всегда готовы выслушать предложения и просьбы, но, мне кажется, вам иногда стоит думать и о товарищах.
Он оборачивается, смотрит на хроников, чувствует, что какая-то истина в ее словах есть. Снимает кепку, запускает руку в волосы и вновь поворачивается к ней. Он так же хорошо, как и она, понимает, что все острые прислушиваются к каждому их слову.
— О’кей… Я не подумал об этом.
— Я так и решила.
Он подкручивает маленький рыжий клок, выбивающийся из зеленой куртки у шеи, а потом говорит:
— А если мы перенесем карточный стол куда-нибудь еще? В другую комнату? Например, в ту, куда убираются столы перед собранием. Весь день она пустая. Там можно играть в карты, а старики пусть слушают здесь свое радио. И все будут довольны.
Она улыбается, снова закрывает глаза и качает головой:
— Конечно, вы можете обсудить это предложением с другими представителями медперсонала, но, боюсь, мнение у всех будет совпадать с моим: у нас не хватает персонала, чтобы наблюдать за двумя дневными комнатами. И, пожалуйста, не опирайтесь на стекло, у вас жирные руки, останутся пятна. А это значит дополнительная работа другим.
Он отдергивает руку, хочет что-то сказать, но умолкает, понимая, что сказать-то как раз нечего, разве только обругать ее. Лицо и шея у него красные. Он делает глубокий вдох, собирает всю свою силу воли, как она утром, сообщает, что просит извинить его за то, что потревожил ее, и возвращается к карточному столу.
Все в палате понимают: началось.
В одиннадцать часов в дверях дневной комнаты возникает доктор, подзывает Макмерфи и просит зайти к нему в кабинет для беседы: «Я всегда беседую на второй день со всеми, кто к нам поступил».
Макмерфи кладет карты, встает и идет навстречу доктору. Доктор интересуется, как он провел ночь, но Макмерфи бормочет что-то неразборчивое.
— Сегодня вы выглядите очень задумчивым, мистер Макмерфи.
— Да, я вообще много думаю, — отвечает Макмерфи, и они вместе уходят по коридору. Кажется, что их нет уже несколько дней. Но вот они возвращаются, на лицах улыбки, радостно беседуют о чем-то. Похоже, доктор смеялся до слез, потому что вынужден протереть очки, а Макмерфи такой же шумный, наглый и развязный, как и раньше. Весь обед он такой и в час самый первый занял место на собрании, сел в угол и следит за всеми своими голубыми глазами.
Большая Сестра входит в дневную комнату с выводком медсестер-практиканток и с корзинкой пометок. Берет вахтенный журнал, с минуту смотрит в него нахмурившись (за весь день никто ни на кого не настучал) и идет на свое место у двери. Вынимает несколько папок из корзины, просматривает их на коленях, находит папку с делом Хардинга.
— Насколько я помню, вчера мы значительно продвинулись в обсуждении проблемы мистера Хардинга…
— Э-э… прежде чем мы займемся этим, — вступает доктор, — позвольте на минуту прерваться. Относительно нашей беседы с мистером Макмерфи в моем кабинете сегодня утром. В сущности, мы занимались воспоминаниями. Вспоминали старые добрые времена. Видите ли, мы выяснили, что мистера Макмерфи и меня кое-что связывает: мы учились в одной школе.
Медсестры переглядываются, не поймут, что случилось с доктором. Больные смотрят на Макмерфи, который улыбается из своего угла, и ждут, когда доктор продолжит. Тот кивает.
— Да, в одной школе. В ходе беседы мы случайно вспомнили о карнавалах, в которых наша школа принимала участие, — изумительные, шумные, праздничные мероприятия. Украшения, вымпелы из крепа, киоски, игры… это всегда было одним из главных событий года. Я уже говорил Макмерфи, меня избирали председателем школьного карнавала как в младших, так и в старших классах… прекрасные беззаботные годы…
В комнате стало совсем тихо. Доктор поднимает голову, осматривается: не выглядит ли он шутом. По глазам Большой Сестры можно прочитать, что у нее нет никаких сомнений на этот счет. Но доктор без очков, ее взгляд проходит мимо.
— Итак, чтобы покончить с этим приступом сентиментальной ностальгии… в ходе нашей беседы мы с Макмерфи решили узнать, как отнеслись бы другие к идее карнавала здесь, в отделении?
Он надевает очки, снова обводит всех взглядом. От радости никто не скачет. Некоторые из нас помнят, как несколько лет назад Тейбер пытался организовать карнавал и что из этого вышло. По мере того как доктор ждет, от сестры начинает исходить по всей комнате молчание, и вот оно уже нависло над всеми, бросая вызов каждому, кто осмелится его нарушить. Макмерфи молчит, потому что карнавал — его затея. И как раз в тот момент, когда я решаю, что дурака нарушить это молчание не найдется, Чесвик, сидящий рядом с Макмерфи, вдруг хрюкает и вскакивает на ноги, потирая при этом ребра и сразу не соображая, что случилось.
— Э-э… лично я, видите ли, считаю… — он смотрит вниз на ручку кресла рядом с собой, на ней кулак Макмерфи, из которого, как шило, прямо вверх торчит несгибающийся большой палец, — что карнавал — отличная идея. Надо хоть как-то нарушить однообразие.
— Совершенно верно, Чарли, — говорит доктор, довольный поддержкой, — и с терапевтической точки зрения он должен быть полезен.
— Конечно, — соглашается Чесвик уже несколько веселей. — Да. В карнавале полно лечебного. Бьюсь об заклад.
— См-м-можем п-повеселиться, — замечает Билли Биббит.
— Да, и это тоже, — продолжает Чесвик. — У нас получится, доктор Спайви, конечно, получится. Скэнлон покажет свой номер «Человек-бомба», а я организую в трудовой терапии метание колец.
— Я буду гадать, — говорит Мартини, щурится и глядит вверх.
— А я довольно неплохо диагностирую патологию, читая по ладони, — говорит Хардинг.
- Предыдущая
- 24/72
- Следующая
