Воробей под святой кровлей - Питерс Эллис - Страница 16

• Предыдущая
• 16/55
• Следующая

Лицо Лиливина одновременно и побледнело, и просветлело. Кадфаэль впервые увидел на нем улыбку, но даже сейчас она была такой робкой и нерешительной, как будто бы он боялся прикоснуться к чему-то милому и желанному из страха, что оно испарится, как растаявшая снежинка.

— Вы видели ее? Говорили с ней? И она не верит тому, что обо мне говорят?

— Не верит ни единому слову! Она утверждает, что знает — ты ни на кого не нападал и ничего не крал в том доме. И даже если все языки в Шрусбери будут тебя обвинять, она будет стоять на своем и защищать тебя.

Лиливин все еще сидел, обнимая свою сломанную скрипку, и баюкал ее нежно и бережно, словно возлюбленную. Лицо его светилось тихой улыбкой.

— Это первая девушка, когда-либо ласково взглянувшая на меня. Вы, наверно, не слышали, как она поет, — таким нежным тоненьким голоском, как будто играет свирель. Мы вместе ужинали на кухне. Это был самый прекрасный час в моей жизни. Я-то и не думал… Так это действительно правда? Раннильт верит мне?

В этот священный день отдохновения перед заутреней Лиливин аккуратно сложил одеяла и привел себя в приличный вид, стараясь по возможности ничем не нарушить монастырский уклад. Бродячая жизнь не дала ему случая хорошо познакомиться с церковными обрядами и порядком богослужения, а латынь была для него книгой за семью печатями, но он собирался слушать и молиться с должным благоговением, чтобы хоть этим заслужить снисхождение хозяев.

После завтрака Кадфаэль вновь перевязал рваную рану на руке Лиливина и снял повязку с его головы.

— Твоя ссадина хорошо заживает, — сказал он удовлетворенно. — Лучше оставить ее теперь открытой, чтобы кожа могла дышать. У тебя хорошее, здоровое тело, сынок; вот только очень уж ты худощав. Я вижу, ты уже не хромаешь и не кособочишься при ходьбе. Так как там твои болячки?

Лиливин и сам удивился, осознав, что у него уже ничего не болит и не ноет, и, чтобы показать свое хорошее самочувствие, проделал несколько упражнений, изгибаясь и принимая самые невероятные позы. Тело не разучилось его слушаться. У него так и чесались руки покидать разноцветные кольца и шарики, которыми он пользовался при жонглировании, но юноша не стал вынимать из-под тюфяка узелок со своими жонглерскими принадлежностями, чтобы ненароком не рассердить монахов. Поломанная скрипка тоже покоилась в уголке возле двери. Вернувшись к себе после завтрака, Лиливин застал там брата Ансельма, тот задумчиво вертел в руках останки пострадавшего инструмента, ощупывал кончиками пальцев самые глубокие трещины.

Регенту было пятьдесят с лишним лет. Это был худощавый человек с неухоженной тонзурой в кудлатых волосах, с рассеянным взглядом близоруких глаз, дружелюбно и ободряюще смотревших из-под мохнатых бровей на владельца искалеченной скрипки.

— Так это твоя вещь? Брат Кадфаэль рассказал мне, как она пострадала. А был отличный инструмент! Ты не сам его сделал?

— Нет. Я получил его от старичка, который меня научил играть. Он отдал мне ее перед смертью, — сказал Лиливин. — А сам я не умею их делать.

Брат Ансельм услышал голос юноши впервые после его шумного появления, сопровождавшегося оголтелыми криками и воплями. Он сразу насторожился и прислушался, склонив голову набок.

— У тебя высокий голос, очень чистый и верный. Если ты поешь, ты мог бы мне пригодиться. Ведь ты же наверняка поешь! Ты не подумываешь о том, чтобы остаться у нас и принять монашество? — Но тут брат Ансельм вспомнил, что в сложившихся обстоятельствах это маловероятно. — Что и говорить, эта бедная скрипочка подверглась зверскому обращению, но все-таки она не безнадежно испорчена. Можно попытаться помочь ей. И смычок от нее, как ты говоришь, пропал.

Лиливин ничего такого не говорил, поэтому он промолчал и только про себя удивлялся. По-видимому, брат Кадфаэль сообщил подробные сведения брату Ансельму, и тот ничего не забыл из его рассказа.

— Надо тебе сказать, что создать хороший смычок едва ли не труднее, чем саму скрипку. Но у меня уже есть удачный опыт. А ты умеешь играть на других инструментах?

— Я почти из всякого могу извлечь мелодию, — сказал Лиливин, невольно заразившись увлеченностью своего собеседника.

— Тогда пойдем! — сказал брат Ансельм, решительно беря его под локоть. — Я покажу тебе мою мастерскую, после мессы мы с тобой на пару попробуем сделать что возможно, чтобы поправить твою скрипку. Мне понадобится помощник для приготовления лаков и клея. Но предстоит долгая и кропотливая работа, за которую надо взяться с молитвой, и тут спешить — только делу вредить. Музыке надо учиться всю жизнь, сынок, сколько бы ты ни прожил.

От брата Ансельма на Лиливина точно повеяло теплым ветром, и он, как во сне, побрел за своим новым наставником, не думая больше о том, что жизнь иной раз может оборваться очень рано.

Уолтер Аурифабер проснулся утром с гудящей головой и ужасной тяжестью во всем теле, но также с отчетливым желанием размять закостеневшие суставы. Он чувствовал, что ожил, и ему захотелось поскорее встать, потянуться, размяться хорошенько, чтобы стряхнуть с себя сонную одурь и ощутить прилив бодрости. Поворчав на дочь, которая выслушала его терпеливо и молча, он спросил у нее, куда подевался работник. Оказалось, что тот ушел и, чтобы его в воскресный день не засадили за работу, вообще смылся куда-то за город, подальше от мастерской. Услышав это, мастер Уолтер сел за стол, чтобы плотно позавтракать и заодно подсчитать свои потери.

Как в тумане, он начал вспоминать все случившееся, включая и один эпизод, о котором ему не хотелось бы докладывать матушке. Деньги есть деньги, с этим никто не спорит, и старушка имела полное право поступать так, как она поступила, но ведь, в конце концов, не каждый день празднуешь женитьбу родного сына, да такую женитьбу, которая приносит в дом знатную прибыль. Так что можно, наверное, по такому случаю простить человека, если он расщедрился по отношению к убогому оборванцу. Но посмотрит ли на это дело матушка, как он? Уолтер теперь и сам жалел, что поступил так в порыве великодушия, памятуя об его печальных последствиях. Нет, матушка не должна об этом узнать! Так мучился Уолтер, терзаемый головной болью и запоздалым раскаянием. Он немного утешился, провожая сына с невесткой в церковь Святой Девы Марии, куда они, одетые в лучшее платье, шли чинно, как муж и жена. Марджери чопорно, одними пальчиками, опиралась на руку Даниэля. Деньги, принесенные невестой в приданое, значили сейчас очень много для семьи, пока не были найдены выкраденные из кованого сундука драгоценности. Голова Уолтера начинала раскалываться от боли при одной мысли об этом несчастье. Тот, кто причинил такой урон дому Аурифаберов, во что бы то ни стало должен быть повешен, и это так и будет, если на свете еще жива справедливость!

Когда к Уолтеру явился сопровождаемый сержантом Хью Берингар, чтобы самолично выслушать печальную повесть пострадавшего, тот приготовился к пространным излияниям. Однако он совсем не обрадовался, когда оказалось, что его матушка, ожидавшая посещения брата Кадфаэля, в предвидении новых наставлений относительно того, как ей следует себя вести, если она еще хочет подольше жить, не придумала ничего лучше, как встретить строгого лекаря в холле. Стуча палкой и браня Сюзанну, которая пыталась ее удержать, Джулиана спустилась с лестницы.

Старушка прочно расположилась в своем углу на лавке с подушками, и, когда вошел Кадфаэль, она вызывающе устремила на него дерзкий, немигающий взгляд. Кадфаэль не стал читать старухе нотации, решив, что не доставит ей такого удовольствия. Без лишних слов он вручил приготовленную мазь, проверил, ровно ли бьется сердце и в порядке ли дыхание, а затем обернулся к Уолтеру, который вдруг онемел, точно у него иссякли все слова.

— Рад видеть, что вы поправились. Люди наговорили про вас всяких страстей, но, как вижу, они явно поторопились. Позвольте выразить вам сочувствие по поводу понесенного ущерба. Надеюсь, что все еще отыщется.

• Предыдущая
• 16/55
• Следующая