Дмитрий Самозванец - Пирлинг - Страница 81
- Предыдущая
- 81/87
- Следующая
Возникает вопрос, пользовались ли Рангони и польский король одним и тем же первоисточником? На этот счет не может быть никаких сомнений. Обратимся к циркулярному письму Сигизмунда, разосланному сенаторам 15 февраля 1604 года; как известно, здесь Сигизмунд резюмирует вкратце всю историю Дмитрия. Припомним, какой ответ дали сенаторы, в особенности Барановский, епископ плоцкий. Сопоставим с этим материалом тот рассказ, который Рангони приписывает Дмитрию. Мы неминуемо придем к заключению, что везде речь идет об одних и тех же данных. Очевидно, обе стороны пользовались одним документом, до такой степени разительно совпадение их сведений.
Какой же вывод должны мы сделать прежде всего? Несомненно, приходится признать существование известной версии рассказа о жизни и приключениях Дмитрия, которая циркулировала в официальных сферах Польши. Именно ее и сообщил Рангони в Ватикан 8 ноября 1603 года. Уже одна эта дата представляется в высшей степени знаменательной. Опираясь на нее, мы можем заключить, что хронологическое старшинство между всеми версиями, не исключая редакции Товиановского, принадлежит первоначальному тексту, препровожденному в Ватикан. Это обстоятельство сразу упрощает задачу критики. Мы как будто поднимаемся на горную высь, откуда взгляд наш беспрепятственно проникает в долины. На наших глазах из земли бьет родник, воды которого струятся вдаль. И, действительно, все позднейшие рассказы, отождествляющие Названого Дмитрия с царевичем, жившим в Угличе, являются, в сущности, не чем иным, как лишь воспроизведением известного рапорта, представленного Вишневецким королю. Стоит сравнить между собой все эти сообщения, и мы тотчас признаем между ними существование некоторой родственной связи. Все они носят на себе печать общего происхождения и, по большей части, рабски следуют своему оригиналу. Где он многословен, там не скупятся на подробности и они; где изложение его сухо и сдержанно, и они, видимо, взвешивают каждое выражение. Таким образом, достаточно проанализировать первоисточник, т. е. автобиографию Дмитрия, чтобы тем самым подвергнуть той же операции всех позднейших авторов, которые переписывали, резюмировали, где нужно, по-своему дополняли или несколько видоизменяли первоначальный материал. Итак, какова же ценность этого документа? Если мы примем во внимание только его происхождение, то нам придется произнести над этим памятником уничтожающий приговор. Ведь Дмитрий свидетельствует в нем в свою собственную пользу. Можно ли допустить, что при таких обстоятельствах он окажется совершенно беспристрастным? Во всяком случае, чего бы ни стоила в этом отношении автобиография будущего московского царя, она заслуживает ближайшего изучения.
Припомним прежде всего, при каких условиях возник указанный нами документ. Как мы знаем, поводом к его составлению явился запрос короля Сигизмунда, который хотел выяснить себе дело Дмитрия. Это было в тот самый момент, когда претендент только что успел объявить себя царевичем и больше всего нуждался в помощи польского царя. Ничто, казалось, не препятствовало ему раскрыть свою тайну тесному кругу лиц, заинтересовавшихся его судьбой; напротив, все, по-видимому, побуждало его высказаться вполне чистосердечно и представить неопровержимые доказательства своего высокого происхождения. Все будущее Дмитрия зависело от этих признаний. Итак, можно было ожидать, что претендент представит самый полный и убедительный рассказ о своей судьбе. И что же? Перед нами документ, в котором все окутано тайной, где на каждом шагу чувствуется нечто недоговоренное, где смысл затемняется риторическими ухищрениями и слишком очевидными, сознательными недомолвками.
С самого начала весьма странное впечатление производит на читателя явное отсутствие в автобиографии Дмитрия не только сыновнего почтения, но и самой элементарной сдержанности по отношению к памяти отца. Мнимый наследник Ивана IV оказывается беспощадным судьей его деятельности. Он видит в ней лишь тиранию и служение низменным страстям. Он осыпает горькими упреками Грозного, который собственноручно убил старшего сына, надругался над святостью брака, заточал своих многочисленных жен в монастыри и попирал в прах добродетель. Трудно спорить с Дмитрием. Обвинения, выдвигаемые им, вполне правдоподобны. Однако, казалось бы, без всякого ущерба для дела можно было бы на сей раз и не повторять их.
С исторической точки зрения, странностью этой автобиографии является сочетание в ней грубейших фактических ошибок с такими подробностями, которые не многим были известны и в самой России и оставались безусловной тайной для поляков. Сюда относится, между прочим, сообщение о горе, постигшем Ивана IV в 1553 году. В это время погиб в водах Белоозера первенец Грозного, Дмитрий, который, по-видимому, явился жертвой какой-то случайности.
Указания на этот счет мы находим у дьяка Тимофеева. Тот же факт упоминается у Масса. Другие авторы говорят о нем весьма редко. Наряду с этим автор рассказа приводит имена нескольких жен Ивана IV. Он называет Анастасию Романовну, Марию Темрюковку, Марфу Собакину, Анну Колтовскую, Марию Нагую. Он знает, что Грозный затевал какой-то фантастический брачный союз в Англии. Наконец, ему прекрасно известно, какие три города были даны в удел царевичу Дмитрию. С тем большим удивлением читаем мы на следующей же странице, что Федор отказался от престола; после этого он будто бы удалился в монастырь св. Кирилла, а его воспитатели были преданы смерти Борисом Годуновым.
Допустим, все эти ошибки были сделаны автором рассказа вполне сознательно. В таком случае их можно объяснить ненавистью к Годунову. Ведь ясно, что все усилия «царевича» были направлены против этого царя. Погубить его — такова заветная цель Дмитрия. Немудрено, что в его изображении преемник Федора наделяется теми же самыми чертами, с какими выступает он у позднейших летописцев и в официозной литературе эпохи Василия Шуйского. Как там, так и здесь Борису приписываются те же коварные замыслы, те же мстительные побуждения и злодейства. Заметим, впрочем, что наряду с этим все авторы признают за ним выдающиеся дарования и гибкий, лукавый ум. Возвысившись благодаря влиянию своей сестры Ирины, Годунов сделался всемогущим правителем государства в царствование Федора. При своем ненасытном честолюбии он горел нетерпением достигнуть царского престола, который вскоре должен был освободиться. На пути смелого авантюриста стояло лишь одно препятствие — законный наследник Грозного Дмитрий Угличский. Тогда Годунов решил устранить его.
Дойдя до этого момента, рассказ сразу меняет свой характер; в нем все яснее и яснее начинают проступать риторические уловки. До той поры автор охотно называл действующих лиц по именам. Теперь он всячески старается избегать этого. В каждом слове его чувствуется боязнь вызвать у читателя недоверие. Мы знаем, в чем обвиняли впоследствии Годунова русские летописцы. Претендент на московский престол рассказывает, что перед тем, как обратиться к содействию наемных убийц, царь Борис попробовал отравить Дмитрия. Однако попытка не имела успеха. Что касается самой картины убийства, то она воспроизводится рассказчиком со всеми подробностями. Дело происходит ночью. Воспитатель царевича, не называемый по имени, был вовремя предупрежден о грозящей опасности. Тогда в постель Дмитрия положили какого-то его двоюродного брата. Убийцы умертвили его, а Дмитрия удалось спасти. Конечно, автор рассказа не мог не знать о следствии, произведенном в Угличе по распоряжению Годунова. Тем не менее он не упоминает об этом ни слова. Напротив, Борис немедленно выступает на сцену. Он хочет обмануть царя Федора. Он убеждает его, что Дмитрий сам умертвил себя в припадке черной немочи. Как известно, к этому же сводилось заключение следственной комиссии, во главе которой стоял Василий Шуйский. Но и это имя почему-то обходится молчанием. Автор оставляет в стороне личность князя и факты, связанные с его деятельностью. Что касается Клешнина и митрополита Геласия, то о них он упоминает. Правда, они выступают в его рассказе не как члены следственной комиссии, а в качестве лиц, которым было поручено присутствовать при погребении Дмитрия. Пока происходят эти события, безымянный воспитатель царевича хранит и воспитывает ребенка, которого Борис считал уже погибшим. Чувствуя приближение своей кончины, он поручает царственного младенца верному человеку. Его имени автор опять-таки не сообщает читателям. Умирает и верный человек. Перёд смертью он советует своему питомцу, уже достигшему юношеского возраста, облечься в рясу и скрываться, странствуя по монастырям. Дмитрий так и делает. Он столь усердно старается уйти в безвестность, что следы его исчезают совершенно. Затем, словно deux ex mahina античной трагедии, он появляется в Польше. Автор указывает только три последних этапа на пути Дмитрия до этого момента. Это были Острог, Гоща, Брагин. Мы увидим впоследствии, что это сообщение послужит нам некоторой точкой опоры.
- Предыдущая
- 81/87
- Следующая
