Война на Кавказе. Перелом. Мемуары командира артиллерийского дивизиона горных егерей. 1942–1943 - фон Эрнстхаузен Адольф - Страница 7

В это мгновение рота резко остановилась. Никто не бросился на землю. Мне показалось, что все они замерли в предчувствии неизбежной катастрофы. Затем прямо в эту человеческую массу ударил и разорвался тяжелый снаряд, и только одновременно с его разрывом солдаты бросились на землю. Я направил туда свой дальномер. Целую минуту этот клубок человеческих тел оставался недвижим. Затем я различил слабые, осторожные движения рук и ног раненых. Вот несколько человек, пошатываясь, поднялись, к ним присоединилось еще несколько. Все они с трудом побрели назад. Кое-кто двигался на четвереньках. Легкораненые солдаты поддерживали своих тяжелораненых товарищей. Лишь небольшая кучка уцелевших, сбившись теперь вместе, двинулась снова вперед. Большая часть роты осталась лежать на земле. Я насчитал около тридцати убитых.

Боже всемогущий! Много чего ужасного мне довелось повидать в сражениях, но никогда не приходилось видеть столь страшных последствий одного-единственного выстрела. Одним снарядом уничтожена целая рота! Надо впредь избегать такого. Если так пойдет и дальше, то мы все сгинем, еще не добравшись до Кавказа!

– Внимание! – разнесся рык командира голосовой батареи. – Вражеский контрудар! Огонь прямо по пехоте, выходящей на просеку! Налево по батарее, выдвигающейся на опушку леса! Направо по двигающимся кавалеристам!

Теперь мне уже не приходилось лично отдавать команды. Каждая из батарей, расположенных в округе, имела множество целей на выбор. Снова содрогнулся воздух над нашими головами. По всей широкой просеке поднялись фонтаны взрывов. Из лесного массива за ней пополз белый дым. В паузах между разрывами снарядов был слышен непрерывный треск очередей немецких пулеметов. Русская артиллерия также ускорила темп своей стрельбы, однако никто из нас не обращал внимания на разрывавшиеся вокруг снаряды. Управление огнем было больше невозможно. Но мы, как зачарованные, наблюдали разворачивающееся перед нами зрелище.

Это была картина, которую мне часто доводилось видеть во время Первой мировой войны: провал вражеского контрудара, отраженного сосредоточенным огнем из всех орудий.

Дальний лес снова скрыл отступающую пехоту русских. На этот раз по пятам за ней следовали германские егерские роты.

От Северского Донца ко мне примчался один из посланных мной к месту переправы связных:

– Паромы для переброски артиллерии уже готовы.

Переправа через реку осуществлялась в дисциплинированном спокойствии, несмотря на прицельный огонь последней русской батареи. На противоположном берегу мы миновали вражеские позиции, которые выглядели так, словно их сдали почти без боя. Двигаясь дальше, мы то и дело натыкались на мертвых русских. Я обратил внимание на то, что нигде не видно погибших немцев.

– А это всегда так, – пояснил мой адъютант. – Мы сразу же складываем наших павших на специальный грузовик и хороним их при первой же возможности. Мертвых русских должны хоронить местные жители. Их всегда заставляют это делать. Но они почти всегда стараются увильнуть от этого. И потому там, где мы сами не примем меры, всегда поле боя неимоверно смердит – русские мертвые возносятся на небо.

И в самом деле это было так, в последующих боях я всегда обращал на это внимание. Но тела мертвых русских не только отравляли воздух, они лежали во всех ручьях и речушках, иногда даже в колодцах, отравляя воду и наряду с павшими и убитыми лошадьми образуя очаги эпидемий, что с учетом наших неслыханных потерь в боях во время Кавказской кампании еще больше увеличивало потери личного состава. Сейчас мы были еще здоровыми, наши подразделения и части – полностью укомплектованы. Спустя полгода от нас осталась лишь жалкая доля того состава частей Восточного фронта, который начинал летнее наступление, причем каждый третий уцелевший солдат нес в себе ту или другую болезнь, распространяя ее между своими товарищами, пока окончательно не выходил из строя. Отсюда легко понять, что мы никак не могли избежать этой антисанитарной обстановки. Мы просто были потерянным отрядом ландскнехтов, брошенным в бушующие волны человеческого океана Азии, которые при каждом ударе оставляли после себя гекатомбы трупов. (Преувеличение и в потерях, и в численности. В начале летнего наступления вермахта немцам и их союзникам противостояли на южном участке Восточного фронта примерно равные по личному составу и танкам советские силы, уступавшие, однако, немцам в авиации и артиллерии. – Ред.) И мы были обречены на то, чтобы погребать их.

Вечером того первого дня боев за Изюм я в сопровождении нескольких офицеров моего штаба вместе с ротой егерей под проливным дождем, который тут же промочил нас до нитки, добрался до села, стоявшего у опушки лесной зоны. На расположенных далее холмах окопались русские.

Село являло собой грустную картину полного разрушения. Через него проходили отступавшие русские части с лошадьми и транспортом, а наши «штуки»[5] отменно выполнили свою работу. Можно было себе представить, какую панику навели здесь пикирующие со включенными сиренами машины. Повсюду взрывами были раскиданы мертвые русские, их тела лежали на опушке леса, в разбитых палисадниках, в трясине низкой ложбины и на улицах вперемежку с останками убитых лошадей и разбитыми автомобилями и повозками.

Несколько в стороне, у кустарников рядом с большой воронкой от бомбы, лежал мертвый комиссар. Первый раз в жизни мне пришлось видеть лицо комиссара, пусть только трупа. Вплоть до нынешнего дня, когда я слышу или читаю о советском комиссаре, в моей памяти сразу же возникает эта картина. Человек этот, в противоположность раскиданным вокруг него телам рядовых красноармейцев, был ухожен и облачен в хорошую форму. Впрочем, его, очевидно, тоже отличавшиеся своей добротностью сапоги уже нашли другого любителя хорошей обуви. Комиссар носил на ногах портянки из белого полотна. Это был крупный, атлетически сложенный, но стройный мужчина с красивой формы чистыми руками. В ходе смертельной борьбы из правой руки комиссара выскользнул пистолет; теперь он лежал рядом как символ последнего приказа комиссара, его последняя угроза. Перед смертью комиссар явно пытался пресечь панику. Особенное же впечатление на меня произвело его желтоватое лицо с иссиня-черными волосами надо лбом и молодецкими усиками: молодое, с высоким лбом, оно еще хранило черты благородного образа мужской красоты. И в то же время на нем застыло какое-то дьявольское выражение, словно Господь даже перед смертью решил подшутить над комиссаром. Эта демонически прекрасная гримаса должна была принадлежать садисту, символу той разрушительной власти, которая поработила людей, чтобы низвергнуть весь мир во власть дьявола.

Комиссары! Что ж, надо отдать им справедливость. Без них – в этом я твердо убежден – большевизм не пережил бы нашего удара, благодаря им мы были в конце концов побеждены. Тому обстоятельству, что они сыграли подобную роль, мы обязаны прежде всего глупости Гитлера. Большевизм уже достиг зрелости и шел навстречу своему крушению, когда последовал наш удар извне. Если бы мы догадались освободить от цепей все свободолюбивые силы, если бы мы принимали как друга всякого, кто шел нам навстречу, то на нашей стороне были бы и комиссары. Но первый же приказ Гитлера об их непременном уничтожении сделал этих людей душой сопротивления. Теперь им пришлось бороться не только за свою идею, но также и за свою жизнь.

Неподалеку от погибшего комиссара мы обнаружили брошенную батарею противотанковых орудий с отлично построенным блиндажом. В нем мы и нашли прибежище на ночь. Нам даже удалось установить здесь полевой телефон, связавший нас с огневой позицией нашей батареи.

Но наша штабная повозка, влекомая уставшими лошадьми, застряла в грязи где-то далеко позади. Лишившись еды и питья, мы кое-как устроились, сидя прямо в промокших до нитки наших мундирах. Поскольку заснуть в таких обстоятельствах было едва ли возможно, мы еще долго сидели, дымя трубками и обсуждая события закончившегося дня.