Русская Доктрина - Кобяков Андрей Борисович - Страница 32

Сталин к концу своего правления окончательно расстался с большевистскими космополитическими иллюзиями и увидел в русской нации здоровый инстинкт противодействия западному влиянию, инстинкт, которого были лишены многие представители интеллигенции. В беседе с писателями в 1947 году он наставлял их воспитывать советский патриотизм, искоренять в интеллигенции преклонение перед заграничной культурой, фактически ту самую “смердяковщину”. “Это традиция отсталая, она идет от Петра, – сказал писателям Сталин. – Простой крестьянин не пойдет из-за пустяков кланяться, не станет снимать шапку, а вот у таких людей не хватает достоинства, патриотизма, понимания той роли, которую играет Россия…” “Надо уничтожить дух самоуничижения. (…) Надо на эту тему написать произведение. (…) Надо противопоставить отношение к этому вопросу таких людей, как тут, – сказал Сталин, кивнув на лежащие на столе документы, – отношение простых бойцов, солдат, простых людей. Эта болезнь прививалась очень долго, со времен Петра, и сидит в людях до сих пор” (из воспоминаний К. Симонова). Все-таки Сталин не выработал более зрелой структуры империи, чем социал-демократическая “автономия”, хотя его политика “переселений” некоторых народов в 40-е годы была намеком на возможность такой выработки. Путь к имперскому территориальному устройству был для Сталина открыт, но он не продвинулся по нему, ограничиваясь малыми мерами. Отход же от целостной сталинской доктрины государства в одних аспектах привел постепенно к сдаче всех позиций. В конце концов произошло и разложение национального идеала.

Брежнев вместе с Косыгиным, сохранив основную установку Хрущева на “потребление социализма”, попытались, и весьма успешно, согласовать эту установку с реальностью. Прежде всего вместо хаотических попыток дать все всем была выработана стратегия “послойного” обеспечения народа товарами народного потребления. Желанные предметы потребления были разделены на категории – на те, которые экономика могла обеспечить в достаточном количестве прямо сейчас; те, которые были в “дефиците”; и, наконец, “редкие” товары, по сути – предметы роскоши. На последнюю категорию повышались цены, таким образом людей заставляли финансировать производство остальных категорий. “Дефицит” же потому и был “дефицитом”, что в экономику закладывалось его недопроизводство, чтобы с гарантией обеспечить каждому товары первой необходимости. Постепенно многие товары утрачивали дефицитный характер. Неуклонно, слой за слоем, советская экономика клала асфальт всеобщего обеспечения и резонно гордилась тем, что в рамках “развитого социализма” товары первой необходимости доступны каждому.

Однако за удовольствие доступа к редким товарам конкретному гражданину надо было платить, причем не инвестировать в экономику вообще (как от него требовали сталинские “займы”), а переплачивать за конкретные товары. И второй выразительной чертой брежневской экономической системы стало резкое повышение заинтересованности в оплате труда, именно в брежневский период “материальная заинтересованность” становится важным стимулом к деятельности для многих категорий советских граждан. Причем возможность обогащения была встроена в саму экономическую систему, а не оставалась ее теневой стороной. Брежневскими “стахановцами” являлись те, кто способен был заработать много денег, – в первую очередь строители. Эти “стахановцы” вслед за номенклатурой легко усваивали советскую систему двойных стандартов, по сути торгашеских отношений (“ты мне – я тебе”), которые резко контрастировали с маразматической пропагандой брежневско-сусловского стиля, выявляя лицемерие системы и подготавливая новый глубокий и острый кризис правящего слоя – новое Смутное время.

В конечном счете, советская экономика стала заложницей мировых кризисов, подъемов, спадов, колебаний цен, то есть утратила ту независимость, которой так гордился и так дорожил Сталин. При Брежневе, под влиянием потока не “живых”, но вполне реальных денег, произошла функционализация советской экономики, заданная именно требованиями мирового рынка, а не программой национального саморазвития, так что эти требования и эта программа в какой-то момент попросту пришли в противоречие друг другу. Дилетантские разговоры, что советские власти в середине 1980-х испугались рейгановской СОИ (программы “Стратегической оборонной инициативы”) и потому пошли на перестройку, отсылают на самом деле к тому действительному факту, что СССР стал зависеть не столько от собственного развития, сколько от того, что делает противник.

В преддверии пятого проекта

С середины 1980-х годов страна вошла в новое Смутное время, с новым отказом от национально-государственной традиции, с новым расщеплением власти, “демократизацией” и “эмансипацией”. Вновь правящий слой предал свою родину. Вместе с крушением социально-экономической базы советского проекта, естественно, рухнула и поддерживаемая ею неоимперская военно-политическая мощь. Ялтинская система, гарантированная ядерным потенциалом и дававшая России идеальные границы в сочетании с идеальным режимом внешней безопасности, также была разрушена. Страна точно сменила метаисторические рельсы и оказалась в бесконечном феврале 1917-го, с его распадом, гниением и безуспешными попытками внедрить в России капитализм западного образца вместо того своеобразного социального капитализма, который выработала для себя Россия в ряде своих национальных проектов.

Разработчики Русской доктрины видят традицию не только в очевидно преемственных формах, но и в парадоксальных превращениях прошлого. Например, мы видим, как многочисленные ростки национальной, духовной, цивилизационной идентичности пробивались сквозь утрамбованные камни советской системы. Был ли шанс у позднесоветского общества выбрести на другой, более органичный путь развития – не стоит гадать. Следует сделать из произошедшего надлежащие выводы.

Но это уже не относится к основной задаче данной главы – дать набросок тех смыслов, которые наполнят будущие учебники русской истории.

ЧАСТЬ II. РУССКИЙ ДУХ

Глава 1. ПРАВОСЛАВНЫЙ ТРАДИЦИОНАЛИЗМ НА ЗАВТРА

Из опыта традиции мы черпаем решения острейших вопросов современности

У нас вера православная, Церковь, не имеющая никакого порока. Сих ради добродетелей Россия всегда будет славна, и врагам страшна, и непреоборима, имеющая веру и благочестие в щите и в броне правды.

Преп. Серафим Саровский

1. Церковь в авангарде национальной консолидации

Возрождение православия явилось едва ли не единственным однозначно позитивным процессом 90-х годов. Несмотря на новое Смутное время, вопреки ему, православие собирало силы, строилось. В настоящее время Русская Православная Церковь (РПЦ) насчитывает более 19 тыс. приходов, около 450 монастырей, являющихся ее духовными и культурными центрами, около 40 высших духовных школ – академий, семинарий, богословских институтов и университетов. Более 12 тыс. приходов и 200 монастырей Русской Православной Церкви находятся на территории стран СНГ и Прибалтики. Являясь единственной нерасчлененной традиционной структурой практически на всем пространстве исторической России (и СССР), Церковь предпринимает колоссальные усилия по сохранению и упрочению этого единства. По оценкам экспертов, с православием отождествляют себя около 120–125 млн жителей России (порядка 85% населения).

Видимое влияние православия в России несопоставимо с той незаметной на первый взгляд внутренней силой, которую имеет оно в сознании русских людей: как глубоко верующих и воцерковленных, так и “этнических православных”, так называемых “пасхальных прихожан” (у последних на уровне, по крайней мере, генетическом и культурном). Несопоставимы внешние знаки православности и с внутренним потенциалом, скрытым в самих структурах и тканях национальной жизни. Эта нижняя часть айсберга огромна и не может быть взвешена и по-настоящему оценена – она имеет и будет еще долго иметь значение “скрытого фактора” нашей национальной жизни, “невидимой силы”, действующей в обществе и побуждающей людей действовать так, а не иначе.