Игра в прятки - Паттерсон Джеймс - Страница 10

• Предыдущая
• 10/56
• Следующая

Так было. Теперь все иначе.

Мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь я окажусь там, где нахожусь сейчас, в нью-йоркской тюрьме.

Это кажется невероятным, непостижимым. Самый изощренный ум не смог бы представить тот набор обстоятельств, совпадение которых создало сегодняшнюю ситуацию.

Несколько дней назад меня навестила женщина по имени Дебора Грин, одна из лучших и наиболее уважаемых специалистов в области психиатрии.

Подумав, я решила, что вряд ли можно обвинять кого-то в том, что меня сочли сумасшедшей.

Мужеубийца.

Так меня окрестили репортеры.

Черная вдова из Бедфорда.

Доктор Грин ожидала меня в маленькой комнате позади часовни, и это обстоятельство заставило меня улыбнуться.

Мне было приятно узнать, что доктор Грин специализируется не на убийствах, а на делах, связанных с физическим насилием в семье.

Наверное, чтобы снять напряжение, она начала с того, что рассказала о себе, объяснила причины, почему выбрали именно ее, и добавила, что, если я почему-либо буду против, она уйдет. Спокойная, примерно моего возраста, без претензий, доктор Грин умела располагать к себе.

В общем, мне она понравилась. Что касается доверия, то оно ведь не приходит вот так сразу, верно?

– Давайте сделаем так, – сказала я. – Я расскажу вам о себе, расскажу, что знаю. Думаю, нам ни к чему таить друг от друга какие-то секреты.

В комнате была кушетка, однако я предпочла не ложиться, а сесть у стола. Доктор Грин кивнула и улыбнулась. У нее это хорошо получалось – разговаривать с людьми.

Конечно, я совсем не собиралась выкладывать ей все. Был один секрет, который я не хотела выдавать ни ей, ни кому-либо другому.

По иронии судьбы именно то, что я держала при себе, могло сыграть в мою пользу.

– Делайте, как считаете нужным, Мэгги. Хотите облегчить душу – пожалуйста. Избавьтесь от всего этого хлама.

Я рассмеялась.

– Значит, по-вашему, это хлам, да?

Да, мне хотелось облегчить душу, хотелось избавиться от скопившегося там хлама.

Мы беседовали долго, и я рассказала собеседнице обо всем, что жаждали узнать газеты и телевидение и что они не смогли бы вытянуть из меня ни за какие деньги.

Я рассказала ей о том, что меня беспокоило, что злило, чего я стыдилась.

Об отце, бросившем семью в 1965 году. О том, как он ушел однажды утром, как будто оставил не дом, не жену с детьми, а какой-то мотель, в котором переночевал на долгом пути кочевника.

О своем ужасном заикании, которое мучило меня с четырех до тринадцати лет. О том, какой одинокой, беспомощной и никому не нужной чувствовала я себя из-за насмешек сверстников. О том, как я сама, без посторонней помощи, справилась с бедой.

Я рассказала ей о том, как сочиняла песни, чтобы не слышать чужие и враждебные голоса, звучавшие у меня в голове.

Я рассказала о Филиппе, которого все считали милым, тихим и приятным преподавателем академии, но который не был ни тихим, ни милым. Я рассказала о Филиппе, который гонял по двору со скоростью сорок миль в час на черном «корвете»; о Филиппе, у которого была коллекция оружия; о Филиппе, который сам устанавливал в доме свои правила и требовал от всех их неуклонного исполнения.

Я проговорила почти два часа, и доктор Грин не останавливала меня.

Когда я закончила, доктор Грин некоторое время молчала, потом сказала:

– Думаю, вы кое-что упустили.

– Что именно?

– Ну, к примеру, как насчет Уилла Шеппарда? Помните его?

О да! Уилл.

Человек, за убийство которого я и попала в тюрьму.

– К этому-то я как раз и подходила. Уилл – особая тема.

Уилл быстро освоил искусство притворства в школе и умело пользовался им за ее пределами. Его уже провозгласили лучшим юниором Лондона. Он пользовался огромной популярностью, по крайней мере среди девушек. А вот хорошего друга у него не было.

В начале лета, вскоре после четырнадцатого дня рождения, Уилла свалил азиатский грипп. Он даже испугался, что умрет и встретится с отцом.

Все время, пока Уилл лежал с высокой температурой, за ним ухаживала тетя Вэнни. Довольно странно, потому что раньше, когда Уилла настигала какая-нибудь хворь, еду и лекарства ему приносила тетя Элеонора. Вообще присутствие Вэнни в его жизни почти не ощущалось. Она едва маячила где-то на горизонте: почти каждый вечер уходила из дома, встречалась с мужчинами, которые, однако, быстро исчезали, уступая место другим.

Оставаясь вдвоем, Уилл и Вэнни проводили время за игрой в шахматы и разговорами. Поначалу тетя легко обыгрывала племянника, однако Уилл быстро усвоил правила и суть стратегии, так что к концу недели они сражались уже на равных. Вскоре он поймал себя на том, что ждет этих встреч со все нарастающим нетерпением и волнением.

Шахматы дали ему прекрасную возможность получше изучить тетю вблизи. Еще до болезни братья не раз и не два обсуждали Вэнни вечерами, лежа в постели с выключенным светом. Их интерес возбуждали ее мужчины, ее случавшиеся время от времени поездки в Борнмут и на юг Франции. И вот теперь, сидя за шахматной доской, Уилл мог рассматривать ее чуть ли не в упор, отмечать каждое ее движение, каждый жест.

Стоило тете Вэнни опустить глаза к фигурам, как взгляд его перепрыгивал на ее груди. Он представлял, как целует их, осторожно всасывая нежные, мягкие соски, дразняще проступающие под каждой блузкой и каждым платьем, которое она надевала. Он представлял, как откусывает каждый сосок.

– Ты не проведешь меня, как других, – сказала однажды тетя Вэнни во время напряженного поединка. – Я знаю, что ты, Уилл, очень хитер, и знаю, что ты не хочешь, чтобы мы знали об этом. Но я знаю. Я даже знаю, о чем ты сейчас думаешь, мой милый мальчик.

После шести дней болезни Уиллу стало лучше, однако перспектива вставать и идти в школу его не радовала. Правда, он мог бы снова играть в футбол, по которому жутко соскучился за неделю, но, с другой стороны, пришлось бы забыть о шахматах и встречах с Вэнни.

Около половины десятого утра в дверь постучали. Палмер уже ушел – Элеонора повела его в зоопарк «Риджентс-Парк», – и Уилл решил притвориться более больным, чем на самом деле. Ему вообще нравилось притворяться, обманывать, играть.

– Я уже проснулся, – слабым голосом отозвался Уилл, изображая из себя Малютку Тима из диккенсовской «Рождественской песни». – Войдите, пожалуйста.

Дверь открыла Вэнни. На ней было клетчатое льняное платье, туго обтягивающее груди. Первое, что он заметил, были ее груди – его взгляд всегда упирался прежде всего в них.

– Я собираюсь приготовить яичницу, – сообщила она. – Болтунью. Вы поможете мне разделаться с ней, мастер Уилл?

– Съем немного, – тем же жалобным голоском несчастного Малютки Тима ответил Уилл, вкладывая в роль все свои способности. – Может быть, половинку порции.

– Уж и не знаю, смогу ли приготовить так много, – подмигнула Вэнни.

Он не удержался от улыбки.

Вэнни назвала Уилла плутом и лгунишкой. Он знал, что ей нравится его улыбка, поэтому улыбнулся еще раз, уже специально для нее.

– Тогда оставайтесь в постели, мастер Уилл. Я принесу вам завтрак.

Провожая ее взглядом, он чувствовал приятное возбуждение. Вэнни вернулась через полчаса с яичницей и картофельным пюре на двоих и села на край кровати рядом с Уиллом. Это было уже по-настоящему приятно.

Еще минуту назад он умирал от голода, как будто не ел толком целый месяц, но теперь ее близость напрочь лишила его аппетита.

– Еще не проголодался? – спросила Вэнни, приканчивая свою порцию. – Тогда как насчет последней партии? На звание чемпиона Фулема, а? Играть-то ты сможешь? По-моему, выглядишь совсем даже неплохо.

– Ладно. На чемпиона.

" – А на что мы будем играть, Вэнни? Чего стоит наше чемпионство?

– Думаю, я знаю, на что ты хочешь сыграть".

• Предыдущая
• 10/56
• Следующая