Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 6

— Большой сумме? — спросил я.

— Не стоите вы того, — крякнул Яков Вильгельмович. — За те же деньги Петра Алексеевича из турецкого плена выкупили…

Я попытался вспомнить эту сумму из гимназического курса истории, но не смог.

Что-то с большим количеством нулей — и не ассигнациями, разумеется. Да, впору было крякать.

Будет на что погулять Советам…

— А для чего это все, Яков Вильгельмович? — спросил я, чувствуя себя не то самозванцем, не то просто не в своей тарелке.

— Для чего? — переспросил он. — Хм, для чего… Он спрашивает, для чего, — сказал он собаке. — Вас, Николай Степанович, может быть, устраивает то, что все эти годы вытворяли с Россией? Ну-ка, ответьте: устраивает?

— Нет, — сказал я. — Только, боюсь, ничего с этим не сделать.

— А вот это, как говорится, dis aliter visum. И не людям изменять их волю.

— Воля богов — темная материя…

— Темная, — согласился он. — Но и оттенки темного способен различать наученный взгляд. Знаете ли вы, например, что на самом деле октябрьское восстание семнадцатого года было потоплено в крови неким пехотным штабс-капитаном?

— Что значит — на самом деле? А все это? — я обвел рукой вокруг. -Это что — снится мне?

— Уж если солнце можно было Словом остановить, то трудно ли повернуть события вспять? И об этом мы поговорим с вами подробно, но позже и не здесь.

Я вдруг почувствовал, что меня куда-то затягивает — как в зыбун.

— Дорогой мой Яков Вильгельмович, — сказал я, — вы, вижу, уже распорядились мною. Не спрося согласия. А если я не пожелаю — тогда что?

— Тогда окажется, — сказал он негромко, — что Таганцев и его друзья погибли даром. Что золото Брюля поддержит Советы — вместо того, чтобы погубить их. Что мы в решающий момент окажемся в положении батареи без снарядов. Хотите этого?

— Нет, — сказал я.

— Тогда считайте себя рекрутированным.

— Ну уж нет. Лоб брить не дам. Я вольноопределяющийся.

На восьмом или девятом по счету руме Николай Степанович решил наконец остановиться. Было ясно, что его предшественник методично обшарил все точки и забрал (или уничтожил подчистую) все ампулы с ксерионом. Да и черных свечей, надо сказать, оставалось не так уж много.

— Ты, наверное, думаешь, что мы проиграли? — спросил он Гусара.

Пес наклонил голову. Глаза его ничего такого не выражали.

— Нет, брат, мы не проиграли, — сказал Николай Степанович. — Мы даже еще по-настоящему и карты-то не сдали. Вот скажи-ка, любезный, где привык русский человек искать правды, спасения и защиты? В столице. Ergo, в Москве. Так мы и двинем в Москву…

Наверное, сказывалась усталость: он начинал чувствовать себя неловко непонятно перед кем. Как старый фокусник, решивший показать мальчишкам «анаконду» и обнаруживший, что пальцы не гнутся. Как отяжелевший боксер, не успевающий за молодым спарринг-партнером. Исчез автоматизм движений, исчезло «чувство боя», прежде выручавшее многократно, и приходилось постоянно держать в поле осознанного внимания все вокруг, и от этого притуплялась мысль.

Да, за почти тридцать лет вынужденного бездействия немудрено утратить всяческую квалификацию.

Он был близок к панике и сам прекрасно сознавал это, и именно потому старался держать себя уверенно и спокойно.

Этот прием пока еще действовал. Надолго ли хватит?..

Николай Степанович открыл оружейный ящик, поводил пальцем и выбрал, наконец, короткий горбатый автомат «узи» — лучшее в мире оружие для перестрелок в лифтах и сортирах. Главное, его было легко прятать под полой. В ящик же он хозяйственно поставил, протерев, карабин — словно тот мог еще кому-нибудь пригодиться.

Гостинцы из рюкзака он аккуратно разложил на полке. В румах ничего не портится и не выдыхается — можно оставить на столе открытым стакан водки, прийти через двадцать лет и выпить ее. В рюкзак уместил две тяжелые зеленые коробки патронов и десяток снаряженных магазинов. Потом стукнул себя по лбу и начал лихорадочно обшаривать все шкафчики и рундуки.

Но бутыль «тьмы египетской» нашлась, к сожалению, всего одна. Итого их в рюкзаке стало четыре. Не так чтобы много, но и не так уж мало, если распорядиться ими с умом.

— Ничего, в Москве, даст Бог, еще найдем, — обнадежил он Гусара. — Раз уж «Смирнов» опять появился… Где же мы сейчас?

Карта окрестностей, как и положено, висела около входа. Изображала она город Гонконг, он же Сянган, и черт бы сломил ногу, только разбираясь в этой карте.

Когда-то можно было выйти наверх, побродить по живописным базарам и борделям, подвергнуться непременному ограблению, набить морды паре-тройке китайцев, сшить за час хороший костюм, выкурить трубку опиума, а потом попросить владельца курильни господина Сяо проводить до рума и открыть дверь. Но беда в том, что с некоего рокового дня господин Сяо начисто не помнит, что он хранитель ключа и связан с Николаем Степановичем строгими иерархическими отношениями. И это, к сожалению, грубый факт, а не тонкая восточная хитрость.

Так что, если выйдешь, до Москвы придется добираться за свой счет.

В центре стола — там уже существовало темное пятнышко — он поставил черную свечу: высотой со спичку и чуть ее потолще. Произведя в уме вычисления, определил вектор Москвы (как изумились бы сейчас гимназические преподаватели геометрии и капитан Варенников, пытавшийся вбить в его занятую Бог знает чем голову начала военной топографии…), поставил на пути еще незажженного света согнутую карту (трефовую девятку; впрочем, от этого вообще ничто не зависело, и лишь из эстетства некоторые — где они теперь, эти люди? — пользовались специально изготовленными картами несуществующих мастей или вообще безмастными), взял на плечо рюкзак, кивнул Гусару: идем, — и поднес зажигалку к свечке. Откинул крышку (фирменный щелчок, за который немало уплочено), крутнул колесико… Оно выпало и шустро укатилось под стол.

— Подлецы вы, господа Зиппо, — сказал он. — «Зиппо — это зажигалка на всю жизнь…» Впрочем, откуда вам было знать, что покупатель протянет так долго?

Гусар, у нас еще остались спички?

Спички, разумеется, еще остались.

Свечка занялась тем сиреневатым светом, от которого становится лишь темнее.

Так светятся огоньки на болотах и верхушки мачт в бурю. На стену легла черная глубокая прямоугольная тень. Николай Степанович сосчитал до трех, сказал:

— Идем.

И они вошли в эту тень, которая вскоре сомкнулась за ними.

Тот, кого публика знала как Альберта Донателло, непревзойденного метателя ножей и томагавков, а друзья и женщины как Коминта, был на самом деле Сережей Штарком, поздним сыном Алексея Герасимовича Штарка, того самого чекиста, похожего на профессора, с которым Николай Степанович столкнулся в первый день своей второй жизни. После неизбежной гибели чекиста в пламени им же раздутой искры Сережу поместили в печально знаменитый детдом «Косари» под Новгородом. Там его — Сережу — переименовали, присвоили гнусную фамилию Цыпко (ее носил кобель-завхоз, собственных детей иметь не способный, но род желавший продолжить). Продолжателей рода он пищей не баловал, поскольку был сторонником радикально-спартанских методов воспитания, а Тарпейской скалы в окрестностях не было. Когда в результате этих методов Сережа-Коминт остался один, детдом волей-неволей пришлось закрыть, а несуществующих уже воспитанников рассредоточить по другим детским и дошкольным учреждениям. Так Коминт Иванович Цыпко оказался питомцем тридцати четырех детских домов одновременно. Фактически же он не доехал ни до одного. Никуда не доехал и сопровождавший его завхоз Цыпко…

Дважды сиротку как-то незаметно подобрали цирковые. Умение малыша обращаться с колюще-режущими предметами и недетская основательность в жизненных вопросах восхитили видавших виды артистов. Пожилая чета Донателло (в миру — Сидоровичи), всю жизнь работавшая ножи и томагавки, усыновила его. Но фамилию Цыпко он зачем-то попросил ему оставить.