Тайга – мой дом - Кузаков Николай Дмитриевич - Страница 18

• Предыдущая
• 18/31
• Следующая

— Однако, бойё, клюку тебе дать надо, — проводив взглядом птиц, проговорила Авдо.

И вот теперь я оправдался. Но Авдо не забыла моей оплошности. Когда я принес гусей, она посмотрела на них и сказала:

— Где это тебе бог дал пропащих гусей? Поди, Орлик задавил?

Такая уж Авдо. Не могла она без шутки.

Домой мы вернулись на шестой день. На берегу нас встретили мама с Федей. На матери длинное темное платье, голова покрыта платком. Глаза ее светятся радостью.

— Как порыбачил, сынок? Как поуточил? — спрашивает мать.

— Спасибо, мама, не жалуюсь.

— А ты чем эти дни занимался? — спрашиваю Федю.

— Ондатру ловил.

Федя старается держаться солидно. За пять лет он вытянулся, повзрослел.

— Вчера глухаря принес, — говорит мать. Она рада, что внук уже стал охотником. — Такого матерого никогда не видела.

— Лиственничный, — смущенный похвалой, уточняет Федя.

Лиственничными здесь называют глухарей, которые достигают особенно крупных размеров.

— Где ты такого отыскал? — спрашиваю Федю.

— За озером, в наволоке. Минутка облаяла. Я этого глухаря еле приволок.

С Валентином топим баню. Валентин только что вернулся из больницы после операции, в тайгу не пойдет. Очень жалею об этом. Охотник он добрый.

— Пропала осень ни за понюх табаку, — грустно говорит Валентин.

Испокон веков таежники ждут осени с большим нетерпением. К ней готовятся с такой же тщательностью, как пахари к уборке хлеба, потому что охота кормит этих людей. А еще она приносит большое моральное удовлетворение. Если тебе удастся спромышлять медведя или особенно ценного соболя, об этом будут говорить годами и относиться к тебе с уважением. А своим достоинством охотники дорожат.

Приходят Андрей с Михаилом. Андрей в белоснежной рубашке, брюки отутюжены. Он сграбастал меня в объятия.

— Да ты мне все кости переломаешь, медведь эдакий, — говорю я.

— Да и тебя тоже бог силенкой не обидел, — смеется Андрей.

Мне протягивает руку Михаил. У него, как и пять лет назад, пышные усы и курчавая рыжая бородка. Защитного цвета рубаха с большими карманами расстегнута, ношеные брюки небрежно заправлены в сапоги.

Мужики рассаживаются вокруг стола.

На этот раз в тайгу я иду с Андреем и Михаилом. Это меня волнует. Они всю жизнь провели на охоте, и осрамиться перед ними недолго. Правда, я теперь числюсь в охотниках-любителях, то есть считаюсь чем-то средним между горожанином и таежником. Вот это среднее-то меня больше всего и угнетает. Уж лучше быть ничем, чем оказаться в положении «ни в городе Богдан, ни в селе Селифан». Придется не жалеть силенок. Надеюсь только на одно — что прежний опыт, сноровка помогут мне встать вровень с охотниками.

— Где это тебя не видно было? — спросил Валентин Андрея.

— Сохатить ходил. Да ружье подвело. Патроны отсырели.

— А я рыбачил, — говорит Михаил. — Две бочки сигов наловил. Пришел за вами, на жареху пойдемте.

— А таймень будет? — спросил я.

— Ты погромче говори, я на уши туговат. В лесу в прошлом году были, приболел немного, так, самый пустяк, всего два дня пролежал, и, на тебе, с ушами что-то сделалось.

— Грипп, — проговорил Андрей. — Врачей-то с нами нет. Да и порошки забыли с собой взять. Вот и дало осложнение…

— А как же ты охотишься? — невольно вырвалось у меня. — Без хорошего слуха в тайге не обойтись.

— Всяко приходится выкручиваться.

— А он нюхом берет, — посмеивается Андрей, — не хуже любой собаки. Соболя за версту чует.

— Не морочь голову человеку, Андрей, — добродушно останавливает его Михаил. — Три собаки с собой беру. Две белку ищут, а одна на поводке. Залают собаки, та, что на поводке, дернет, отпускаю ее и иду следом.

— А если соболя угонят собаки да еще где-нибудь в стороне перехватят след?

— Ищу собак. Сделаю по лесу круга два-три и найду след. Приходится и терять собак. Думал плюнуть на все, но подойдет осень, места себе не нахожу, в тайгу охота.

От порога, махнув рукой, меня позвал Федя. Я вышел из дома. Мы с Федей обошли амбар, возле стены в капкане крутился колонок. Когда мы подошли ближе, он зло оскалил зубы и затрещал.

— Зачем ты его поймал? Рано ведь еще, невыходной, — упрекнул я Федю.

— Замаялся я с ним. Повадился цыплят таскать. Трех уволок. Колонок разбойничает, а бабушка меня ругает. Я везде поставил капканы. Приманку разную клал. Мышь попадет, а колонок прибежит да ее съест. А бабушка одно: «Какой ты мужик, колонка изловить не можешь. Он же разорит нас».

Тогда я капкан возле курятника поставил, в корытце: будет вокруг бегать и попадет. А попал петух. И что ему ночью не спалось? Просунул голову сквозь решетку и клюнул в язычок капкана. А колонок ему шею перегрыз. Что потом было! Хоть из дому убегай.

Унес я петуха за амбар и вокруг капканы поставил.

Вот он и попал.

— Отпустить надо, — советую Феде. — Теперь он больше не пойдет, а лапка заживет.

— А как отпустить? Он же кусается.

— Неси-ка полено.

Мы поленом нажали на пружину, скобки капкана разошлись. Колонок отскочил и замер, грозно глядя на нас. А потом юркнул под амбар.

— Надо было бабушке показать, — сожалел Федя. — Она теперь ни за что не поверит. Скажет, что я всю эту историю выдумал. Эх, дядя, поспешили мы его выпустить. Теперь ищи свищи. Он к жилью больше в жизни не подойдет.

— Ничего, так поверит. А где ты ондатру ловишь?

— На Темном озере. Пойдем завтра вместе?

— Пойдем.

Светает. Мы с Федей идем на озеро, где у него стоят капканы на ондатру. На Феде телогрейка, резиновые сапоги, из-под сбитой на затылок кепки вылезли и топорщатся на лбу белесые волосы. На плече его покачивается ружье «белка».

— Крякаш на озере живет, — рассказывает Федя. — Такой хитрющий. Я еще лугом иду, а он «кря-кря» — и деру.

— На зорьке подкараулить надо.

— Караулил. Летает под облаками. Такой глазастый.

Озеро. Оно вытянулось вдоль темной стены леса. Повсюду островки камыша. Тишина. Пахнет плесенью, гнилой рыбой. В осоке лодка. Садимся. Я гребу. Федя с ружьем сидит на носу лодки. Правлю между камышами. Впечатление такое, что на озере нет птиц.

Выплываем из-за островка. В нескольких шагах от лодки выныривает гоголь, растерянно крутит головой. У него черная спина, черная голова и белые щеки. Гоголь как будто привскочил, часто замахал крыльями. Сразу оторваться не может, бежит по воде.

Федя вскидывает ружье. Выстрел. Дробь вспарывает воду. Гоголь, приподняв крылья, скользит по воде, а затем переворачивается на спину. Брюшко у него ослепительно белое.

Федя бросает в лодку гоголя. Делает он это равнодушно-презрительно, точно не утку, а воробья подстрелил, который не достоин внимания настоящего охотника. И только немного позже кивает на гоголя:

— Жирный, как поросенок.

Поднятые выстрелом над озером пролетают табунки чирков и чернетей. Федя провожает их взглядом.

— Далековато, не достать.

— А где твой крякаш? — спрашиваю я.

— Вчера в него стрелял. Перья малость помял. Теперь где-нибудь на другом озере кормится.

Всходит солнце. Озеро светлеет. Со стороны луга возле него толпятся тальники, кусты черемухи. Листья с них опали. В своей наготе кусты чувствуют себя здесь неуютно. А напротив, на другой стороне озера, в темно-зеленом наряде угрюмо стоят ели. И поэтому все вокруг кажется мрачным, неприветливым.

— Вон на том островке капкан, — показывает Федя.

Капканы стоят на площадках, где кормятся ондатры. В трех капканах попалось по зверьку.

— С десяток сегодня возьмем, — радуется Федя. Подплываем к мыску. Здесь высокие кочки. Осока на них увяла. Кочки серые, будто грязные. Между ними какая-то птица.

— Крякаш! — восклицает Федя. — Я же говорил, попадется он мне.

Крякаш кормился между кочек и сунул голову в капкан. Скобки зажали его за щеки. Федя берет крякаша и вместе с капканом кладет в лодку.

• Предыдущая
• 18/31
• Следующая