Глоток мрака - Гамильтон Лорел Кей - Страница 11

– Я знаю, как это больно, когда двор тебя отвергает, – сказал Шолто, – из-за того, что ты недостаточно хорош для постели. Неблагие бежали от меня в страхе, что нарожают монстров.

Ба кивнула и наконец посмотрела ему в глаза.

– Я жалею, что столько тебе наговорила, Властитель Теней. Я лучше прочих понимать должна, как сидхе презирают тех, кого считают ниже себя.

Шолто кивнул.

– Королева звала меня «Моя Тварь». До встречи с Мерри я был уверен, что обречен стать Тварью, как Дойл стал Мраком.

Он улыбнулся мне с несколько преждевременной, на мой взгляд, интимностью. Как все же странно – забеременеть после одной-единственной ночи. Но с другой стороны, именно это и случилось ведь с моими родителями? Одна ночь утех, и мать оказалась в ловушке нежеланного брака. На целых семь лет, пока ей не разрешили развод.

– Правда твоя, дворы жестоки. Хотя мне думалось, что Темный двор поприветливей.

– Там больше допускается, – сказал Дойл, – но границы есть даже у Неблагих.

– Меня считали живым свидетельством упадка: раньше дети от смешанных союзов наследовали внешность сидхе, – подхватил Шолто.

– А то, что я смертная, сочли свидетельством грозящего сидхе вымирания, – добавила я.

– И теперь именно те двое, кто олицетворял страхи сидхе, возможно, станут нашим спасением, – сказал Дойл.

– Весьма иронично, – заметил Рис.

– Мне пора, дитятко, – сказала Ба.

– Позволь нам прежде разглядеть чары и снять с тебя их след, если он остался, – попросил Дойл.

Она посмотрела на него без особой симпатии.

– Я не буду к тебе прикасаться, – пообещал он. – Это могут сделать Рис и Гален.

Ба глубоко вздохнула, приподнялись и опустились узкие плечи. Потом посмотрела на Дойла смягчившимся, задумчивым взглядом.

– Верно, посмотреть вам надо, потому что вертится у меня мысль: не хочу я, чтобы вы меня трогали. Получается, заклятье застряло у меня в голове, рождая вот такие мысли. Они растут и множатся, затмевая ум и сердце.

Дойл кивнул, не выпуская мою руку:

– Правильно.

– Посмотри на те чары, Рис, – сказала Ба. – И избавь меня от них. А потом мне надо уйти, разве что вы придумаете, как меня обезопасить от такого колдовства.

– Мне жаль, Хетти...

Ба улыбнулась Рису и обратила ко мне невеселый взгляд.

– Это мне жалко, что не смогу помочь тебе деток выносить и обиходить.

– Мне тоже жаль, – сказала я со всей искренностью. Мысль, что она уйдет, ранила мне сердце.

Рис протянул сверкающую нить Дойлу:

– Мне бы хотелось знать твое мнение.

Дойл кивнул, сжал мне руку и подошел к Рису, обойдя кровать. Похоже, оба они не хотели открывать Ба прямой доступ ко мне. Простая осторожность, или чары и впрямь были настолько сильны?

Даже если это перестраховка, я не могла их винить, но мне хотелось по-доброму попрощаться с Ба. Хотелось к ней прикоснуться, особенно если до рождения детей я ее больше не увижу. Я испытала легкое потрясение при словах «до рождения детей» – мы так долго добивались зачатия, что я только и думала, как бы забеременеть, да еще – как остаться в живых. И совсем не думала о том, что будет значить моя беременность. Даже мысли не возникало о младенцах, о детях, о том, что они у меня появятся. Странное упущение.

– Ты так серьезно смотришь, дитятко, – сказала Ба.

Я вдруг вспомнила, как была маленькая, такая маленькая, что помещалась у нее на коленях, и она казалась большой. И мне было так спокойно и хорошо, и никто в целом мире не мог меня тронуть. Я так думала. Наверное, мне тогда еще не было шести – в шесть моя тетя Андаис, Королева Воздуха и Тьмы, попыталась меня утопить. Именно тогда, еще ребенком, я начала понимать, что значит быть смертной среди бессмертных. Ирония судьбы – будущее Неблагого двора растет теперь в моем теле, в моем смертном теле, которое, по мнению Андаис, вовсе не заслуживало жизни. Если бы я утонула, это бы значило, что я недостаточно сидхе, чтобы жить.

– Я только что поняла, что стану матерью.

– Станешь, конечно.

– Я не загадывала дальше беременности...

Ба мне улыбнулась.

– Можешь еще несколько месяцев не волноваться насчет материнства.

– Разве бывает когда-то столько времени впереди, чтобы не начинать волноваться? – вздохнула я.

К кровати – с другой стороны от Ба – подошел Шолто. Дойл с Рисом разглядывали нить, причем Дойл ее скорее нюхал, чем в руках вертел. Я уже видела эту его манеру обращения с магией, словно он мог по запаху выследить ее автора, как гончая находит владельца вещи.

Шолто взял меня за руку, и я увидела, как помрачнела Ба. Нехорошо это. Но я глянула в лицо Шолто и успокоилась. Я думала найти у него в лице высокомерие или злость, направленные на Ба. Думала, он взял меня за руку, только бы показать Ба, что она не в силах запретить ему ко мне прикасаться. Но лицо у него светилось нежностью, а взгляд предназначался мне одной.

Он улыбнулся мне с такой нежностью, которой я у него не видела никогда. Трехцветно-желтые глаза смотрели почти робко, как у влюбленного. Я в Шолто не была влюблена. Мы всего дважды были наедине, и оба раза нашу встречу прерывали насильственным вмешательством, причем не по моей и не по его вине. Мы друг друга толком и не знали, но он смотрел на меня так, словно во мне для него был целый мир, добрый и безопасный.

Мне стало неловко. Я опустила глаза, чтобы он не увидел, насколько иначе смотрю на него я. Не с любовью, потому что для меня любовь – это проведенное вместе время, общие дела и переживания. У нас с Шолто ничего этого еще не было. До чего же странно носить ребенка от мужчины и не быть в него влюбленной.

Чувствовала ли то же самое моя мать? Выйти замуж, провести с мужем – но не возлюбленным – ночь, и вдруг оказаться беременной от практически незнакомого мужчины? Пожалуй, впервые в жизни я ощутила определенное сочувствие к своей матери и поняла ее странное ко мне отношение.

Я любила своего отца, принца Эссуса, но вполне возможно, что отцом он был лучшим, чем мужем. Мне вдруг подумалось, что я ничего не знаю об отношениях отца и матери. Может, их вкусы в постели различались настолько, что они не смогли найти компромисса? В политике их убеждения были диаметрально противоположны.

Держа Шолто за руку, я почувствовала то позднее прозрение, когда выросший ребенок осознает, что может быть – всего лишь может быть, – его ненависть к одному из родителей не совсем справедлива. Не слишком приятно думать, что пострадавшей стороной была моя мать, а не отец, как я привыкла считать.

Я невольно взглянула на Шолто. Белокурые волосы начали выбиваться из хвоста, который он завязал, отправляясь спасать меня. С помощью гламора он придал им вид коротких, но иллюзия пропала – может быть, кто-то ее повредил, запутавшись в его спадавших почти до пят волосах. Белокурые пряди обрамляли непревзойденной красоты лицо – разве что Холода можно было считать еще лучшим образчиком мужской красоты. Я загнала вглубь мысль о Холоде и постаралась отдать Шолто должное. Щупальца разорвали его футболку, и теперь она лоскутами обрамляла грудь и живот. Обрывки ее еще были заткнуты под пояс джинсов, воротник и рукава остались нетронуты и удерживали всю конструкцию, но на груди и животе открылась бледная, красивая, идеальная кожа. Украшавшая ее от грудины до пояса джинсов татуировка походила на изображение морского анемона, выполненное из золота, слоновой кости и хрусталя, переливающееся по контурам розовым и голубым. Краски мягкие и нежные, словно внутренность морской раковины на солнечном свету. Одно из крупных щупалец изогнулось к правой стороне груди, почти дотянувшись до бледной тени соска – словно захваченное посреди движения. Не дала бы голову на отсечение, но я была уверена, что татуировка изменилась. Похоже было, как будто рисунок буквально создается щупальцами в тот миг, когда они застывают в двухмерной картинке, и точно передает их мгновенное положение.

Я знала, что стройные бедра Шолто и все прочее, скрытое джинсами, красиво и соразмерно, и он отлично умеет с этим всем управляться.