Музыка и медицина. На примере немецкой романтики - Ноймайр Антон - Страница 44

В то время как Роберт чистосердечно писал матери, что изучение юриспруденции продвигается, в действительности же он все больше и больше обращался к музыке. Он написал музыку ко многим стихотворениям Юстинуса Кернера, врача, занимавшегося главным образом парапсихологией, и таким образом представил миру свои собственные композиции. В особенности он посвятил себя игре на фортепьяно, в данном случае его непреодолимо тянуло к милости педагога Фридриха Вика, хотя отношения между ними с самого начала складывались проблематично. Вик был тяжелым, честолюбивым человеком, который развивал успех собственного метода игры на фортепьяно; с последовательной строгостью и упорством он хотел продемонстрировать его всему миру на своей одаренной дочери Кларе. Шуман же, игра которого была неровной и недисциплинированной, за что он получил от Вика прозвище «сумасброд», не хотел начинать как новичок с упражнений пальцев, как ему было велено. Может быть здесь сыграло свою роль определенное соперничество с Кларой, которой было только 9 лет, и которой Вик покровительствовал больше, чем всем своим другим ученикам. Воодушевленный оживленными занятиями музыкой и новыми знакомствами с молодыми музыкантами, Шуман попытался усиленно заниматься композиторской деятельностью. Как сообщал его товарищ по учебе, с которым он вместе снимал комнату, Эмиль Флексиг, в это время Шуман представлял собой странное зрелище: он непрерывно курил сигары, одну за другой, так что дым раздражал ему глаза: он вытягивал губы так, чтобы сигара стояла вертикально вверх, при этом прищуривал глаза и корчил уморительные гримасы. К тому же он пытался насвистывать мелодию или напевать вполголоса, что с сигарой во рту создавало значительные трудности. Из всех ранних композиций Шумана необходимо отметить его концерт для фортепьяно в c-Moll, который впервые был опубликован лишь несколько лет назад, и в котором заметны характерные черты его поздних композиций — соединение закона такта с лирически изменяющимися свободными его размерами.

Таким образом, Шуману удалось компенсировать утрату социальной защиты не столько с помощью общения, сколько с помощью объединяющей силы музыки, причем, место отца занимали менторы господин Вик и доктор Карус. Но женщины у него не было, чего ему очень не хватало, потому он и искал, как и прежде, любви и признания своей матери. Тем более ему было обидно, что именно она не хотела согласиться с его желанием стать музыкантом. Поэтому не кажется неожиданным то, что уже в его лейпцигской студенческой жизни наступали периоды глубокой печали и разочарования — симптомы депрессии, наблюдавшиеся и в его дальнейшей жизни. К тому же у него появилась склонность к гипохондрическому самонаблюдению, он предпочитал также заниматься вообще психиатрическими проблемами. Отчасти это можно объяснить тем, что благодаря врачам из его собственной семьи — дед, дядя с материнской стороны и двоюродный брат по отцовской линии были врачами — его интерес к медицинским проблемам был больше, чем обычно.

В надежде на улучшение своего депрессивного состояния, благодаря смене обстановки, он решил продолжить обучение в Гейдельберге. Решающую роль в этом выборе сыграл, по-видимому, юрист, профессор Гейдельбергского университета Антон Юстус Тибаут, который был также выдающимся музыкантом. Он только что опубликовал книгу «О чистоте музыкального искусства». Но так как в это время его брат Юлиус тяжело заболел туберкулезом легких, он, по настоянию матери, должен был отложить переезд. Это дало ему возможность выступить на одном концерте в качестве пианиста: он отлично сыграл вариации «Александр» Мошелеса и первый пассаж из концерта для фортепьяно а-Moll Иоганна Непомука Гуммеля. 11 мая 1829 года он наконец смог отправиться в Гейдельберг. Здесь с распростертыми объятиями его встретил друг Гисберт Розен и уже вскоре у него было первое занятие с Тибаутом. Своей, матери он описывал жизнь в Гейдельберге в розовых красках, приправленных юмором, как, например, описание своей квартиры, из которой с правой стороны был вид на сумасшедший дом, а с левой — на католическую церковь, поэтому он не знал, должен ли он стать сумасшедшим или католиком.

Но просмотр его дневников дает совершенно другую картину., нежели изучение писем. Дневниковые записи приводят к выводу, к которому пришел также Карл Вернер, что «целые месяцы проходили почти без разрушительных самоучений, которые характеризуют годы, проведенные в Цвикау, а позже так отяготят его лейпцигскую жизнь». В действительности письма Роберта этого времени представляют собой явную попытку обмана. Из его дневника мы узнаем, что не проходило и дня, чтобы он не напивался: почти каждый день он страдал от похмелья. Очевидно он надеялся с помощью алкоголя уменьшить чувство страха и ослабить депрессивное настроение, но получалось наоборот: после очередной выпивки его состояние ухудшалось. Так, он записал 15 июня 1829 года: «Ужасный день — пиво — лодырь — похмелье в похмелье пьянки и брр!», и через несколько дней: «Собачий день — очень недоволен собой — всем другим тоже — пьян от пива», или: «Собачье воскресенье — нет сигар — расстроено пианино — плохая погода — нет денег, нет друзей, нет радости». Такие замечания, записанные в состоянии опьянения, свидетельствуют о его одиночестве и покинутости, о его тоске по человеческому общению и чувстве предательства со стороны Гисберта Розена, которое он пережил в Лейпциге с Эмилем Флексигом. Возвратившись после поездки в Карлсруэ, он еще больше принялся за спиртное, как следует из его записей: «Выпил много пива — ночные похождения и страх — шампанское — большой скандал — и я без сознания — бесконечное похмелье и страх, прежде всего моральный». Он жаловался на «безумие в груди» и после почти недельной пьянки, незадолго до своего девятнадцатилетия, в состоянии полного опьянения поджег свою постель сигарой. Все эти события показывают, что изменение места жительства ни коим образом не улучшило его состояния. Его попытка заняться самотерапией с помощью алкоголя оказалась непригодной и даже ухудшила его состояние еще и потому, что Шуману после принятия алкоголя становилось плохо, у него часто появлялась рвота.

Также поездка в Италию, на каникулах, 20 августа 1829 года, впечатления от которой он описывал в восторженных письмах домой, мало что изменила в его привычках. В дневнике мы читаем: «Роскошный скандал ночью с голыми гидами и голыми официантками». В Милане, как однажды в Гейдельбергском университете, у него был «случай с подростком», из чего П. Оствальд сделал вывод, что «Шуман имел один или может даже больше гомосексуальных контактов». Точные слова дневниковых записей от 16 сентября 1829 г. говорят об обратном: «Театр — педераст, привязавшийся ко мне, и мой внезапный уход». Из этих слов можно заключить, что он решительно отклонил настойчивость педераста. Было бы трудно представить, чтобы он так свободно писал об этих событиях. Ведь в то время гомосексуальные связи не только считались грехом, но и были наказуемы.

На обратном пути после ночной попойки в Венеции он заболел воспалением кишечника, которое сопровождалось «жутким поносом» и болями в животе: но это продолжалось только три дня. Может быть это была сальмонелла, которая измучила его так, что он чувствовал себя «как мертвый». К тому же в Мантуе при воспоминании о смерти своего отца его охватила паника: «Я вошел в дом, где снимал комнату, — сын хозяина шел мне навстречу с заплаканными глазами — люди с подозрением и сочувствием смотрели друг на друга. „Что случилось?“ — спросил я. „Мой отец умер ночью“. Брр! Как скала комната навалилась на меня, я не мог вздохнуть и взял экипаж, дух умершего как будто преследовал меня». Это событие, как он писал одному другу, вызвало «неописуемую депрессию», и в оставшиеся от каникул дни мы все время встречаем в его дневниковых записях, кроме веселых описаний путешествия, такие замечания как «противные сны» или «смертельный страх». Данная реакция показывает, что Шуман терпеть не мог путешествовать, что случалось и позже, когда он сопровождал свою жену в концертное турне. Он все время тосковал по дому, у него был страх перед воспоминаниями о печальных событиях и вообще неопределенный страх, у него тогда «кружилась голова», и ему становилось плохо.