Музыка и медицина. На примере немецкой романтики - Ноймайр Антон - Страница 43

Несмотря на предвкушение радости студенческой жизни, которая ждала его в Лейпцигском университете, на него напала печаль от разлуки со своей малой родиной, а также с матерью. «Обреченный на существование, выброшенный в мир темноты, без опекуна, учителя, отца — вот такая у меня жизнь…», — писал он через два дня после окончания школы и незадолго до своего 18-летия школьному другу Флексигу. Из этих слов чувствуется тоска по отцу, которая время от времени посещала его, как, например, во время поездки в Италию в 1829 году, где у него было такое чувство, «как будто дух умершего преследует меня», или при посещении Цвикау, когда он просматривал публикацию своего отца и у него вдруг изменилось настроение.

Перед занятиями в университете в Лейпциге Роберт со своим другом Гисбертом Розеном совершил поездку по южной Германии, впечатления от которой он остроумно записал в свой дневник. Наряду со многими ничего не значащими деталями, там есть некоторые эротические замечания: «красивые девушки — хорошенькая хозяйка — испорченная невинность Розена — последний поцелуй, сумасшедшая жизнь — улыбающиеся девки — игра пальцами под юбками», которые соответствуют нормальному развитию сексуальности молодого человека и не дают оснований говорить о гомоэротических чувствах, как это трактуют некоторые авторы. Приехав в Лейпциг, он уже в первом письме своей матери 2 мая 1828 года выражает недовольство: «…я тоскую всем сердцем по моей тихой родине, где я родился и прожил счастливые дни на природе. К тому же во мне происходит вечная душевная борьба из-за выбора профессии: холодная юриспруденция, которая с самого начала сражает своими ледяными дефинициями, мне не может нравиться, медицину я не хочу, а теологию не могу изучать. Так вечно споря с самим собой, я напрасно ищу советчика, который мог бы сказать мне, что делать». Если он и принимал участие в обычной студенческой жизни, учился скакать верхом, фехтовать, то из-за надменности товарищей по учебе ему вскоре стала надоедать эта жизнь. Его мысли непрерывно кружили между долгом и призванием. Юриспруденция ему все больше не нравилась, в то время как тяга к музыке и поэтическому творчеству становилась все сильнее.

Уединившись в своем доме, он читал избранные книги с собственными пометками, с наслаждением проводил часы за фортепьяно, импровизируя и «фантазируя», как он выражался. И не нужно удивляться тому, что Роберт, уединяясь, постепенно попал в общественную изоляцию. Если случались иногда вечера в семье Карус или студенческие сходки умеренно либерального студенческого союза «Маркомания», то он охотнее всего долго гулял в парке Цвейнаундорфа, маленького пригорода восточнее Лейпцига, где «днями в одиночестве мог работать и сочинять стихи», как он сообщал своей матери.

В этом парке Шуман, непосредственно перед 18-летием, пережил свое «сумасшествие». Он только что прочитал «Sießenkäs» — один из самых ужасных романов Жана Поля, в котором человеку, представившемуся мертвым, устраивают погребение. Под огромным впечатлением этих мазохистских фантазий у Шумана наступила короткая фаза душевного раздвоения и частичная потеря личности. В своем дневнике 29 мая 1828 года он записал: «У меня было впечатление, как будто я сошел с ума, и я думал, что действительно потерял его. Я действительно сумасшедший… у меня вообще нет любимого, любимой, никого больше, кто бы любил меня и кого бы я любил: но я ведь люблю…». За два дня до этого он описал в дневнике появившееся вдруг чувство страха: «Я был вчера взволнован, но не знаю отчего. Мне кажется, я однажды сойду с ума: если я иду к Карусу, у меня еще больше стучит сердце, и я бледнею. Прогулка при луне была прекрасной, но я не знал, жив ли я еще; часто бывает ощущение, как будто я мертв». Эти строки создают впечатление, что не только живые фантазии при чтении книги Жана Поля, стихи которого часто доводили его до грани безумия и вызывали состояния и раздвоенности, но и симпатии и антипатии к супружеской чете Карус были причиной его душевного разлада. Одержимость идеей сумасшествия он смог выразить гораздо позже в музыке, например, в своей песне «Музыкант» ор. 40/4 по тексту Ганса Христиана Андерсена. Без сомнения, этот короткий эпизод был для Шумана пугающим психическим переживанием, хотя и на этот раз поэтическая исповедь в дневнике снова помогла ему избавиться от диких фантазий и сильных внутренних переживаний. Кроме того, он начал больше заниматься самоиндуцированными состояниями измененного сознания, причем эти состояния он пытался описать, как «чувство гениальности или оригинальности». Он сделал открытие, что алкогольные напитки приводят в состояние эйфории — он охотно использовал выражение «опьянение», в котором его фантазии получают плавный и свободный полет. В своем эссе о «Гениальности, опьянении и оригинальности», посвященном в 1828 году новому (вместо Флексига) другу Фердинанду Вильгельму Гетте, и в котором некоторые места были написаны Шуманом в состоянии опьянения, он придавал большое значение строгому разграничению между продуктивным творческим состоянием опьянения и состоянием сильного опьянения, погружающим дух в глубокие пучины. Эти комментарии основаны на собственном опыте, который он изложил в своем дневнике: «Если я пьян и вырвал, то на другой день фантазия возвышается и парит. Во время легкого опьянения я Ничего не могу делать, лишь после него». Шуман добивался состояния «опьянения» не только с помощью алкоголя, но и никотина, и кофеина. «Большие сигары настраивают меня на высокий, поэтический лад: чем больше расслаблен мой организм, тем в большем напряжении находится дух. Черный кофе меня также опьяняет, но не по-черному». В подобном эссе он попытался показать конфликты, которые у него возникали в интимных отношениях с женщинами. Хотя он все еще тосковал по Агнес Карус, его идеализированном образе матери и сестры, в то же время поглядывал и на других хорошеньких женщин, из них некоторые «обыкновенные» девушки были, по-видимому, проститутками. Так, примерно 7-го мая 1829 года он записал в дневнике: «Отель де Полонь — портвейн — опьянение — проститутки — объятия — блаженство — моя невинность спасена смелым приемом». Все эти действия должны были способствовать тому, чтобы уравновесить внутреннее напряжение, которое постоянно менялось от повышенного жизненного тонуса до безнадежной летаргии.

К неприятным состояниям, мучившим его больше всего, относилось нарушение сна, на которое он жаловался еще в раннем детстве. В Лейпциге эта проблема обострилась. Он не только не мог заснуть, но и намеренно пытался читать и писать, чтобы бодрствовать. В состоянии парящего сознания он видел живые призрачные сны о «любимых существах с размытыми удлиненными лицами и в бледном очертании духов… физические сны — это бодрствование души, как и психическое бодрствование, является сном души», писал он 14 августа 1829 года в своем дневнике. Такие «бодрствующие сны» могли вылиться в галлюцинации, как свидетельствует запись 12-ю днями позже: однажды вечером перед сном ему явилась любимая невестка Тереза Шуман, «она стояла передо мной и нежно пела: дорогая родина». В это время он пережил кошмары, в которых во сне наблюдал себя со стороны, и которые описал на следующий день в дневнике. Итак, мы читаем 19 декабря 1829 года: «Сигара в постели и приятность — противная ночь и странный сон во сне». В таком состоянии, когда он курил сигары и пил алкоголь, могли происходить слуховые галлюцинации: «Не могу заснуть — и сигара в постели в 12 часов — вечная музыка „Готтентоттиана“», а два месяца ранее, когда он узнал о смерти Шуберта, то записал в дневник: «В 3 часа пришел домой — экзальтированная ночь и вечное трио Шуберта в ушах, — ужасные сны».

Не исключено, что сексуальные возбуждения играли в этих снах и его бессоннице не последнюю роль, как можно заключить из некоторых слов его дневника, ведь в то время во всех медицинских учебниках самоудовлетворение считалось возможной причиной душевных заболеваний. Это распространенное мнение могло усилить конфликтную ситуацию Шумана. Напротив, указание Питера Оствальда на то, что в дневнике Шумана имеются намеки на гомосексуальную склонность, кажется неубедительным. Там имеются только два замечания: «проклятая педерастия» — от 2-го марта после посещения одной таверны вместе со своим другом Иоганном Ренцем и днем позже: «…прекрасная Тереза и ревнивый Земмель — Агнес — Франциска — пышная Франциска — поцелуи — роскошная ночь с греческими снами», которых едва ли достаточно для таких ассоциаций.