Рассказы о литературе - Сарнов Бенедикт Михайлович - Страница 51
- Предыдущая
- 51/86
- Следующая
— Вы твердо уверены, что автомобиль был гоночный? — спросил полицейский комиссар поэта.
— Не знаю, — пожал тот плечами. — Я хотел только сказать, что он бешено мчался.
— Но откуда в ваших стихах взялся Сингапур?
Поэт снова пожал плечами:
— Не знаю, может быть, потому что там живут малайцы.
— А какое отношение имеют к этому малайцы?
Поэт замялся.
— Вероятно, машина была коричневого цвета, — предположил он.
— Так, допустим, — без большого доверия сказал полицейский. — А что значит: «О шея лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки...»?
— Что-нибудь, наверное, подсказало мне эти образы, — задумчиво сказал поэт. — Послушайте, а вам не кажется, что двойка похожа на лебединую шею?
С этого момента полицейский комиссар стал проявлять к свидетелю уже самый неподдельный интерес.
— Ну, а это: «о грудь»? — живо спросил он.
— Да ведь это цифра три, она состоит из двух округлостей, не так ли?
— Остаются барабан и палочки? — взволновался полицейский.
— Барабан и палочки... — размышлял поэт. — Барабан и палочки... Наверное, это пятерка, а? Смотрите. — Он написал цифру 5. — Нижний кружок словно барабан, а над ним палочки.
— Так, — сказал комиссар, выписывая на листке бумаги цифру 2 3 5. — Вы уверены, что номер авто был двести тридцать пять?
— Номер? Я не заметил никакого номера, — решительно возразил поэт. — Но что-то такое там было, иначе я так бы не написал.
И что же вы думаете? В конце концов выяснилось, что старушку действительно сшиб автомобиль коричневого цвета, а номер его был и в самом деле 235!
Юмористическая новелла чешского писателя Карела Чапека, в которой рассказывается этот поразительный случай, называется «Поэт». Даже по стихам, которые Чапек приписывает своему герою, видно, что он относится ко всей этой истории не слишком-то серьезно. Писатель откровенно посмеивается над распространенным представлением о поэте, как о ясновидце. Как о человеке, который, сам того не ведая, прозревает самую суть вещей и явлений.
А вот Александр Сергеевич Пушкин считал, что это свойство, которое молва приписывает поэтам, заслуживает не только юмористического отношения. Он был убежден, что поэт и в самом деле ясновидец. Вспомните хотя бы его «Песнь о вещем Олеге».
Вы скажете:
— А при чем тут, собственно говоря, «Песнь о вещем Олеге»? В ней же речь идет не о поэте, а о самом настоящем ясновидце, о кудеснике!
Так-то оно так! Но в уста своего кудесника Пушкин недаром вложил слова, которые вполне мог бы сказать сам о себе:
Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен...
Нечто похожее Пушкин не только мог бы сказать о себе. Он это говорил. И не раз. Почти теми же словами: «И неподкупный голос мой...», «В мой жестокий век восславил я свободу...».
«С волей небесною дружен », — говорит Пушкин о кудеснике. А о себе он говорил так: «Небом избранный певец...»
Не подумайте, пожалуйста, будто мы хотим сказать, что Пушкин в кудеснике изобразил самого себя, а в образе вещего Олега — ну, допустим, царя Александра I или Николая I. Это, конечно, не так. Но все эти совпадения далеко не случайны.
Поэт у Пушкина близок кудеснику, прорицателю, волхву не только тем, что он бесстрашно говорит в глаза владыке всю правду. Гораздо важнее другое: то, что он эту правду знает.
Поэтический дар Пушкин всерьез считал даром пророческим.
Стихотворение, в котором он определил самую суть своего призвания, он прямо так и назвал — «Пророк».
Стихи эти о том, как человек из простого смертного превращается в поэта, то есть в пророка. Его глаза становятся «вещими зеницами». Его язык — «празднословный и лукавый» — вырван из его окровавленных уст. И вместо него ему в уста вложено «жало мудрыя змеи». Его чуткому слуху открыты теперь все тайны мироздания, а его сердцу — тайны людских сердец.
Стихотворение это имело множество различных толкований. Но, наверное, самым простым из них было объяснение, предложенное автором одного старого учебника.
Вот оно:
«В данной стихотворении говорится о тех духовных свойствах, которыми должен быть наделен поэт. Пушкинский пророк получает от шестикрылого серафима четыре дара:
1. Дар внешней наблюдательности, зоркого зрения:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
2. Дар глубокого понимания природы, способность проникновения в наиболее глубокие стороны ее жизни:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
3. Дар проникновенной, волнующей речи:
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
4. Дар глубоких переживаний, сердечных сочувствий и откликов:
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую подвинул.
Лишь при наличии всех этих способностей пророк или поэт может выполнить свое призвание —
Глаголом жечь сердца людей».
Вот и все.
Конечно, можно истолковать стихи и так. Можно даже, выражаясь языком автора учебника, «разбить их на три части». Но к Пушкину да и к поэзии все это уже никакого отношения иметь не будет.
Перед нами — не поэт, не пророк, а... Как бы сказать... самый обыкновенный человек. Наверное, и в вашем классе такой есть. Он «глубоко понимает природу» (может быть, занимается в кружке живой природы и собирается поступить на биофак?) и наделен хоть и недурными, но вполне заурядными качествами: наблюдателен, отзывчив, владеет речью.
Вы спросите: почему именно эти три качества?
Ну как же! Нам ведь ясно сказали:
«Дар внешней наблюдательности, зоркого зрения...»
«Дар сердечных сочувствий...» (проще говоря, хороший товарищ).
«Дар проникновенной речи...» (наверное, на собраниях хорошо выступает).
Собственно говоря, таким может быть каждый из нас.
Но если так, значит, все мы можем быть поэтами, пророками?
Нет, «вещие зеницы» нужны поэту не для того, чтобы овладеть даром «внешней наблюдательности, зоркого зрения».
С этой задачей вполне могут справиться самые обыкновенные человеческие глаза.
Пушкин имел в виду не зрение, а прозрение.
О том же писал и Лермонтов:
На буйном пиршестве задумчив он сидел
Один, покинутый безумными друзьями,
И в даль грядущую, закрытую пред нами,
Духовный взор его смотрел.
И помню я, исполнены печали,
Средь звона чаш, и криков, и речей,
И песен праздничных, и хохота гостей
- Предыдущая
- 51/86
- Следующая
