Паж цесаревны - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 16
- Предыдущая
- 16/56
- Следующая
— Ой! ой! Смилуйся, Россия! — кричал, ломаясь и гримасничая, один из шутов, португалец Лякоста.
— Боже мой! Остановись! Матушка-царица, заступись за верного слугу, братишку Педрило! — вопил черномазый, как сажа, шут-итальянец.
— Так вам и надо, иноземщина! — с самым серьезным видом произнес старый Балакирев, когда-то любимый шут Петра Великого, теперь доживающий свой век при дворе новой императрицы.
— Ну, довольно, дядя! — произнесла, обращаясь к нему с улыбкой, государыня, поняв выходку шутов и очень довольная ею.
Она любила окружать себя шутами и дурами, любила старину, так жестоко изгоняемую мощною рукою Петра из России. В этом сказывалось влияние ее матери, царицы Прасковьи. Мать Анны Иоанновны всю свою жизнь прожила старинною русскою барынею в своем подмосковном Измайлове, окруженная странниками, сказочниками, девками-калмычками, дурками и бесчисленными шутами. Любовь эту унаследовала от нее и Анна.
— Довольно, дядя, — обратилась она еще раз к Балакиреву, стоявшему с поднятой плеткой над живым клубочком шутов. — Изрядно показал, я чаю, русскую силу, старина.
— У меня спина болит! — плаксиво затянул Педрило.
— А мне голова пришибло, — подхватил Лякоста, — такая большой дирка в голова, что даже барон Остерман зашить не сумеет! А он куда мастер велик!.. Портная не портная, а прорешки чинил и дирка штопал и умен, как я. Нет, даже меня умнее! — заключил шут с глухим хохотом.
Императрица засмеялась. Засмеялись и фрейлины. Намек на ум и прозорливость кабинет-министра, Остермана, столь ценимого двором, понравился государыне.
— На тебе, дурак! Коли ты умен, как Андрей Иванович, — значит заслужил!
И, взяв с туалетного столика пригоршню червонцев, императрица бросила шуту.
— А мне, а мне, тетенька? — засуетился Педрило.
В эту минуту дежурная фрейлина сообщила, что барон Остерман просит разрешения явиться к Ее Величеству.
— А-а! Легок на помине, Андрей Иванович! — милостиво протягивая руку издали входящему сановнику, произнесла, государыня.
Граф вошел, прихрамывая, опираясь одною рукою на плечо дежурного камер-пажа, другою — на толстый костыль с золотым набалдашником.
Питомец Великого Петра, сразу угадавшего выдающиеся способности скромного, прилежного, молодого чужеземца, возведенный им из ничтожных секретарей коллегии в высокий чин одного из первых сановников, Остерман отличался змеиной мудростью и лисьей изворотливостью. Так думала о нем вся Европа, так думали и царствующие особы, дорожа его действительно выдающимся дипломатическим умом. Теперь, в царствование Анны, возведенной при его ближайшем участии на Российский престол, барон Андрей Иванович Остерман, страдая подагрой, чувствовал себя больным и разбитым. Впрочем, больным и разбитым он был преимущественно лишь в тех случаях, когда дело государственной важности требовало ответственного с его стороны решения. Крайне осторожный и тонкий дипломат, он умел прикинуться больным, когда следовало, и подавал свой голос лишь тогда, когда дело принимало более или менее решительный оборот.
— Легок на помине, барон, а говорят, что это признак злобности! — произнесла государыня, в то время как Остерман почтительно целовал протянутую ему руку.
— Ваше Величество, изволите говорить справедливо. Злобность, как и во всяком другом смертном, живет во мне. Но под лучами очей моей государыни черный мрак души моей озаряется светом. А свет и добро — два родные брата, как изволите знать, Ваше Величество, — тонко отвечал Остерман.
— Красно ты говоришь, Андрей Иванович, — милостиво пошутила императрица. — А теперь садись-ка, потолкуем. Передавал тебе вице-канцлер письмо нашего посланника?
— Как же, государыня! Граф Михаила Гаврилович читал это письмо на вчерашнем собрании. Из этого письма явственно, что если мы поможем курфюрсту Саксонскому стать польским королем и пошлем наши войска в Гданьск против его соперника, Станислава Лещинского, то курфюрст обещает содействовать избранию обер-гофмаршала Вашего Величества, графа Бирона, в герцоги курляндские.
— И ты думаешь, Андрей Иванович, что курфюрст сдержит слово?
— Ваше Величество, он не посмеет ответить неблагодарностью такому могучему союзнику, как моя государыня, — произнес с низким поклоном тонкий царедворец.
— И Эрнеста сделают герцогом курляндским?
— Если на то будет державная воля моей повелительницы…
— Значит, Андрей Иванович, вы советуете отправить войска в Гданьск против Станислава Лещинского и его приверженцев? — спросила императрица.
— Советовать не смею, но полагаю, что это будет умное решение со стороны Вашего Величества, — уклончиво ответил Остерман. — Умное и благородное, — прибавил он, — потому, что оно даст возможность наградить герцогством одного из преданных и верных слуг Вашего Величества… И раз войска будут находиться под руководством такого опытного и испытанного вождя, как граф Миних, то мы вперед уже можем быть уверены в успехе дела.
Эти слова были тонко рассчитаны лукавым бароном. С одной стороны, ему хотелось сплавить Миниха, соперничества которого он опасался при дворе; с другой — он знал, что благосклонность Анны могла только увеличиться к нему от его хлопот за ее любимца, Бирона. Последний ход был верен. Анна Иоанновна улыбнулась еще ласковее, еще милостивее.
— Итак, поход на Гданьск решен… А пока довольно о делах. Замучили меня ими. Сегодня не грешно и повеселиться. Надеюсь увидеть тебя на машкараде вечером, барон.
— Почту за особую честь, Ваше Величество!
И Остерман встал с легкой гримасой усилия, откланялся и пошел к двери. На пороге он столкнулся с обер-гофместером государыни, Бироном. Бирон вошел стремительно, почти вбежал в комнату императрицы. На лице его написаны были гнев и раздражение. Нахмуренные брови придавали еще более грозное выражение его и без того недобрым чертам.
— Что такое, граф? Что случилось? — произнесла государыня, которой сразу передалось волнение ее любимца.
Но тот только обвел красноречивым взглядом камер-юнгфер, фрейлин и шутов.
— Уйдите все! — коротко приказала всем им Анна Иоанновна.
Фрейлины повиновались, не исключая и старшей из них, любимицы Юшковой, неотлучно состоявшей при государыне. Шуты с громким кудахтаньем, которое обычно так тешило императрицу, кинулись к двери. Но на этот раз Анна Иоанновна даже не улыбнулась их выходке.
— Что опять такое? — взволнованно произнесла она, когда все присутствующие скрылись за дверью.
— Измена, Ваше Величество! — коротко произнес Бирон. Анна нахмурилась. Все ее светлое настроение разом исчезло.
— В чем дело? — обратилась она к своему любимцу. Тот быстрым взором окинул комнату, потом заглянул за дверь и, убедившись, что там никто его не подслушивает, подошел к государыне и, опустившись на стул, заговорил пониженным шепотом:
— Вчера был у меня известный Вашему Величеству Берг, который был отправлен курьером к Ее Высочеству цесаревне два месяца тому назад… Я уже имел честь докладывать вам о том, как непочтительно отнеслась свита цесаревны к гонцу от двора Вашего Величества. Берг перенес обиду, но в отместку стал усиленно следить за двором цесаревны с первого же дня прибытия ее в Петербург. Он узнал, что ездовой цесаревны, прапорщик Семеновского полка Шубин, ходит по казармам, собирает людей из гвардейцев и вербует их в пользу провозглашения императрицей цесаревны Елизаветы. В Смоляном дворе уже идут пирушки с новыми приверженцами цесаревны. Мало того, цесаревна ездит по домам солдат, кумится с ними, крестит у них детей и в два месяца своего пребывания в Санкт-Петербурге уже сумела найти себе достаточно друзей среди солдат и офицеров гвардии, чтобы…
— Полно, Эрнест! — произнесла Анна, прервав своего верного слугу. — Не ошибаешься ли ты? Не клевещет ли просто этот Берг на цесаревну?.. Лиза всегда была веселого нрава и любила якшаться с простым людом. Вон в Покровском…
— Государыня, в Покровском иное дело, — забыв всякую сдержанность, прервал Анну Бирон. — Покровское далеко, но если здесь принцесса таким образом будет действовать в свою пользу, то короне Вашего Величества грозит опасность.
- Предыдущая
- 16/56
- Следующая
