Игорь-якорь - Ефетов Марк Симович - Страница 9

• Предыдущая
• 9/40
• Следующая

Позвать врача Татьяна Матвеевна побоялась: врач ведь спросит, кто бил, где, почему. Татьяна Матвеевна считала так: тайна остаётся тайной, пока только ты её хозяин. А разделил с одним — тот также поделится с другим, и узнают о ней все. Она сама лечила Яшу. Лечила компрессами, мазями, примочками, а больше всего лаской.

На лечение Якова ушло больше недели — ровно столько времени, сколько белые были в городе.

— Не вставай, — говорила Татьяна Матвеевна сыну. — Полежи ещё. Вот какая рука — вся отёкшая.

А сама думала: «Пускай полежит это время. Бегут, проклятые, бегут, как крысы с корабля. Все пароходы переполнены. Пусть Яша не выходит на улицу, пока наши не пришли. А то снова с этой Гориллой встретится или ещё что случится. Теперь они его не помилуют…»

Но получилось не совсем так, как хотелось Татьяне Матвеевне.

Всё ближе и ближе к городу тяжело вздыхали пушки. И, как будто барабаны, били волны о гранит набережной. Смирновы жили от моря в трёх кварталах, но и сюда было слышно, когда разыгрывался штормовой ветер: ух да ух!

А то пулемёт зататакает или гранату рванёт…

Где-то вблизи был фронт.

Фронт. Не существовало другого слова в русском языке, которое бы так близко было сердцу Яши. Фронт проходил, конечно, и по Мельничной улице, фронт бывал в порту, а то тянулся он по всей главной улице города, по проспекту, рассекая город пополам. Вчера ещё по этому проспекту гуляли молодые люди в брюках «колокол» (это пошире брюк клёш внизу и совсем в обтяжку в бёдрах); офицеры звенели шпорами; дамы шуршали шёлковыми юбками, и гимназисты козыряли генералам, что у некоторой части гимназистов считалось особым шиком.

Бывало, что вся эта пёстрая толпа только вчера заполняла проспект, а спустя один лишь день здесь был уже фронт: взрывались бомбы-лимонки, захлёбываясь, как надрывается озверевшая собака, плевались огнём пулемёты и, презирая пули, перебегали матросы в чёрных бушлатах с коротенькими винтовками, которые они носили дулом вниз. Это тоже считалось шиком.

Такой фронт Яша видел. Но в мечтах своих он думал о другом фронте — о широком поле, длинной цепи наступающих беляков, а он, Яков, — в окопе за пулемётом. Враги идут с винтовками наперевес, перебегают, ложатся, снова бегут. А он ждёт, подпускает их близко, совсем близко. Страшно. Он ведь никогда ещё не воевал, но в мечтах своих хотел одного: быть бесстрашным. Ничего не бояться. Никого не бояться. Никогда не трусить.

Нет, он ещё не достиг этого. Когда Яшу вели в контрразведку и он услышал, что могут, как тогда говорили, шлёпнуть, сухо стало во рту, холодно и сердце заколотилось. И он понял, что ему страшно умирать, что есть ещё в нём страх и не смог он его победить.

Уже затянулись розовой плёнкой Яшины шрамы, поблёкли синяки. Теперь только кости побаливали, особенно по утрам — затекали. Но Яша уже поднялся на ноги, ходил по комнате, видел в окно и слышал: бегут беляки.

Рвался выйти на улицу.

Мать вцепилась двумя руками, заплакала:

— Не пущу! Один ты у меня на всём свете. Не пущу, не пущу, не пущу!

Она плакала, и такое горе было в этом плаче, такое предчувствие беды, что Яков сдался:

— Хорошо, мама, не пойду.

А всё-таки он не послушал Татьяну Матвеевну. И часа не прошло, как вышла она из дому, а он, надев две рубахи, вышел на улицу. За воротами побежал, но не в порт, как обычно, а в другую сторону, откуда шла в город Красная Армия, где был фронт.

Повизгивали пули белогвардейцев. Пули эти валялись под ногами — с разбегу поскользнуться можно, прокатиться ногой по пуле и упасть. В другое время Яша набрал бы полные карманы пуль и гильз. Теперь ему не до того было, повзрослел он.

После всего, что произошло в подворотне дома на Мельничной, а затем на бульваре и в белогвардейской контрразведке, Яков думал только о том, как бы рассчитаться с убийцами. И, очутившись где-то там, на фронте — пусть огромном, необъятном, — встретиться с отцом. Он же дерётся с беляками. Как же хотелось Якову встретиться с ним и быть рядом! А потом идти вместе с отцом в атаку, стрелять, колоть штыком — освобождать от беляков сёла и города.

Вот уже кончились жёлтые, из камня-известняка, домики Мельничной, и за поворотом показалась товарная станция, такая знакомая, всегда в красных грузовых вагонах. Теперь здесь стоял, попыхивая трубой, грязно-серый бронепоезд — паровоз, похожий на черепаху, и два таких же, заклёпанных в сталь вагона-коробки. Только дула орудий торчали из этих железных ящиков, и направлены были орудия на переезд, перегороженный полосатым шлагбаумом.

«Здесь не пройти, — подумал Яков, — обязательно задержат».

Было многолюдно и шумно.

В товарные вагоны загоняли лошадей. Лошади упирались и били копытами по деревянному настилу.

На перроне строились пехотинцы, и здесь зычный голос перекрывал все шумы станции:

— Рр-авняйсь! Смирна!

Яша подумал: «Бегут, гады! Наши, должно, где-то совсем близко».

«Наши». Произнёс это мысленно и вспомнил Кушкина. Тот так ни разу не сказал.

Свернул в боковую улочку, что вела к заводам. Думал, что тут тише и легче будет перебежать за город, в степь. Нет, и здесь цокали копыта, проносились всадники, а с пустыря доносилось:

— Становись! Стройся!

Теперь Яков шёл медленно, размышляя.

Конечно, в конце каждой улицы застава. Его остановят, прикажут вернуться. А если побежать? Пустят вдогонку пулю. Не промахнутся. Обидно умирать, ничего не сделав. Набил, правда, морду Горилле. Но это что! Люди воюют, вышибают беляков из города, всю страну очищают от всяких врагов и бандитов, а он, ничего не успев, так и погибнет зазря. Значит, вернуться?..

Трудно сказать, к какому пришёл бы он решению, если бы не помог случай.

Яков шёл пыльным и довольно пустынным переулком, небрежно размахивая руками и что-то насвистывая. Он знал: ещё два квартала маленьких домов, затем — разрушенная хибара, а дальше — дорога на соляные промыслы.

«Только бы там не было заслона, — думал Яша. — Тогда мимо соляных ванн, и потом…»

Он не успел додумать, что будет потом. Хриплый голос оборвал его мысли:

— А ну, сторонись!

Яша поднял глаза и увидел солдата в шинели цвета хаки и жёлтых заграничных ботинках. Короткую винтовку он держал двумя руками перед собой, прикладом упираясь себе в живот, а дулом — в поясницу человека, который шёл на два шага впереди. Человек сутулился, и только на мгновение его лицо промелькнуло перед Яковом. Блеснуло четырёхугольное пенсне и бородка. Да, это был Кушкин.

А всё последующее произошло как бы без участия Яши. Он не успел подумать, рассчитать, взвесить. Словно какая-то пружина, скрытая в нём, развернулась и бросила Якова под ноги конвойного. Яша сшиб его, хотел вырвать у лежащего винтовку, но тот цепко держал её.

При этом мальчик услышал глухой удар и голос Кушкина:

— Беги. Ну!

Яша вскочил и побежал к соляным ваннам. Лицо горело, а спине холодно было. Думал: пуля ударит в спину — и не услышишь. Бежал, спотыкался о соляные горушки, но ни разу не упал. Выпрямлялся и снова бежал. Когда услышал за собой выстрелы, бросился плашмя на солёную землю. Притаился на мгновение и пополз. Так и дополз до самых промыслов, где были высокие, как стога, кучи соли. Здесь он знал каждый бугорок, каждую канавку, каждую соляную ванну и знал, где можно укрыться от пуль.

Когда белые засекли Якова, поздно было: свинцовые птички, зыкнув, пролетели мимо, не задев мальчика.

Город остался позади.

У красных проверка была короткой:

— Ты откуда, оголец?

— Смирнов я, Яков. С Мельничной, двадцать девять. Беляков бить хочу.

Красный командир был в кожаной куртке, подпоясанной широким ремнём, а за поясом две гранаты. Таких гранат Яша ещё никогда не видел и смотрел на них не сводя глаз.

• Предыдущая
• 9/40
• Следующая