Игорь-якорь - Ефетов Марк Симович - Страница 10

• Предыдущая
• 10/40
• Следующая

— Что смотришь мне в брюхо? — спросил командир. — Есть хочешь?

— Хочу. Только я вот чего скажу: если вы меня не возьмёте, найду другой отряд, а всё равно останусь на фронте.

Командир сделал вид, что не слышал последних слов, и сказал:

— Накормим. Пошли.

Он вывел Якова во двор избы, где над костром что-то булькало в ведре. Толстая женщина мешала варево длинной деревянной ложкой.

— Поспела? — спросил командир.

— Ага, — сказала женщина. — Сейчас буду кликать на обед.

— Накормишь и этого. — Командир полез за голенище сапога и протянул Якову алюминиевую ложку: — На! — А потом повернулся к женщине и приказал: — Как поест, скажешь бойцам, чтоб отправили его отсюда. Нам ребятня ни к чему. Понятно?

И так быстро повернулся и ушёл, что ошалевший Яша ничего не успел сказать. Его б и выдворили, если бы во время обеда, когда он хлебал вкусную кашу командирской ложкой, один из бойцов не спросил мальчика:

— Откуда ты такой взялся?

Яков повторил точно то, что сказал командиру:

— Смирнов я, Яков. С Мельничной, двадцать девять. Беляков бить хочу.

— Точно, — раздался хриплый голос, — он с Мельничной. У него в подъезде учителя убили. — Сказавший это помолчал, а потом тряхнул вихрастой головой, как бы сбрасывая хмурь, и хлопнул Яшу по плечу: — Здорово, краснокожий брат, предводитель племени «мельничных»! Я слышал, что ты Горилле здорово дал головой в живот. Ты?

Это был Зиньков. Но как же он изменился! Знал его Яша розовощёким, круглолицым франтом: брюки чуть в расклёшину, как у матроса, складки гимнастёрки густо собраны сзади на талии, фуражечка мятая, козырёк пополам — самый фасон. А тут никакого румянца — на лице копоть одна, волосы разлохмачены, глаза стали больше, а щёки втянулись, рот от уха до уха, и складки легли от носа к губам. Смотрел Яков и глазам не верил: Зиньков — не Зиньков?

— Чего глаза пялишь? Зиньков я, Миша. А ты, брат, за Гориллу в контрразведке сидел?

— Сидел.

— Били?

— Было!

— Идём со мной. Поручусь за тебя командиру. Только у нас, брат, тоже школа: стрелять-колоть без учения нельзя. Тоже, брат, наука.

В тот раз Якова не пустили в бой. Дальше от фронта, в тыл отправили. Яша слышал голос далёких пушек, знал, что совсем недалеко идут бои, а он в это время со злостью протыкал штыком соломенные чучела царских генералов, стрелял по мишени, разбирал, собирал и смазывал винтовку. Сначала винтовка эта казалась тяжёлой, а потом будто стала легче: окреп Яков на воздухе и солдатском пайке. Тоже стал вроде Зинькова — загорелым, обветренным, не мальчик, а мужчина, если сказать одним словом.

Миша Зиньков был всего года на два старше Якова, в общем-то, как говорят о таких, зелен. Но в те времена человека можно было удивить чем угодно, только не молодостью. Были же командиры полков и партизанских соединений в пятнадцать-шестнадцать лет, и стали они потом знаменитыми писателями.

Миша Зиньков ещё год-два назад играл в индейцев, а теперь был заместителем командира полка и, несмотря на молодость, службу исполнял отлично.

Миша и Яша дружили давно, хотя по характеру уж очень они были различны. Однажды, ещё в третьем классе, Гавриил Иванович, проходя в класс, увидел драку в коридоре. Другой бы учитель, может быть, послал за директором или сам стал бы искать виноватых, читать им нравоучения, наказывать. Может быть, так оно и следует делать. Но Гавриил Иванович поступил по-другому. Он спокойно произнёс обычное:

— Садитесь, дети.

А потом вызвал:

— Яша Смирнов! Миша Зиньков!

Они вышли к доске: худой, смуглый, большеглазый, вихрастый, как бы с вздыбленными рыжими волосами Яша и круглолицый, большеголовый, внешне малоподвижный увалень Миша. По прозвищу «Капуста». Да, действительно, большая голова, округлые плечи, пухлые руки — название к Зинькову подходило вполне. Он шёл чуть вразвалочку. А Яков, услышав своё имя, вскочил и мигом подлетел к кафедре. Белки его глаз были чуть розовыми, ноздри раздуты, лоб потный. Он ещё не пришёл в себя после драки в коридоре.

Теперь они стояли рядом — спокойный Зиньков и разгорячённый, как скаковая лошадь, Смирнов.

— Скажи, Яков, — спросил Гавриил Иванович, — что бы ты сделал, если бы на улице к тебе неожиданно подошёл человек и ударил?

— Меня?

— Да, тебя.

— Ударил?

— Я же сказал.

— Ни с того ни с сего?

— Да, просто так — подошёл и ударил.

Яша сжал кулаки:

— Я б его!..

— Что?

— Ну, я бы тут же дал ему сдачи. Я б его…

— Понятно, понятно, — прервал ученика Гавриил Иванович. — Что бы ты «я б его» — это мы понимаем.

По партам прошелестело, будто прошуршал ветер.

Гавриил Иванович повернулся к Зинькову:

— А ты, Миша, как поступил бы, если бы тебя на улице вот так, ни за что ни про что ударили?

— Кто? — спросил Зиньков.

— Как — кто? Человек.

— Нормальный?

— Этого я не знаю.

— А я бы постарался узнать, — сказал Зиньков. — Может, он сумасшедший, а может, ошибся — принял меня за другого.

— Выяснил бы, одним словом? — переспросил Гавриил Иванович.

— Ага, выяснил. А чтоб не убежал, взял бы его за руки, посмотрел на него и расспросил.

— И драться сразу не стал бы?

— Не. Не стал бы.

— Ну, дети, садитесь, — сказал учитель.

Части Красной Армии ждали подкрепления, чтобы ударить наверняка по белякам. Предстоял, как говорил Зиньков, последний, решительный бой.

— Когда же? — спросил как-то Яша.

И Миша ответил:

— Поднимут по тревоге, тогда узнаешь. Не торопись — пулю получить всегда успеть можно. А надо прикинуть так, чтобы пуля эта досталась не тебе, а врагу. Понятно?

— Ага.

— Так-то, брат. А то получил бы ты пулю за Кушкина и вроде бы ни за что. Мы довоевали бы, построили всё по-новому — без всяких буржуев и кровопийц, а ты где был бы? А?

Яша задумался, наморщил лоб, сквозь загорелые щёки пробился румянец.

— А разве Кушкин не наш? Разве я неправильно поступил?

— Правильно! Он тебя выручал, и ты хотел его выручить. Только он, этот Кушкин…

— Значит, Александр Александрович за нас?

— Нет.

— Как?! Неужели он за них?

— Тоже нет.

— За кого же он тогда? Мне мама рассказывала, что он ещё давно-давно в революции участвовал.

— Мама? — Зиньков провёл согнутым пальцем над губой, как делали это взрослые, у которых были усы. У Миши они только намечались лёгким пушком. — Ну что ж, — сказал он, — я расскажу тебе, какую он устраивал революцию. Революции разные бывают. Была в Петрограде революция в феврале. Царя скинули, все буржуи нацепили красные банты, а как были кровопийцами, так и остались. Но об этом мы с тобой потом поговорим. А сейчас, брат, я расскажу тебе про Алекса Кушкина.

Так оно и случилось, что Яша, прожив с Александром Александровичем, можно сказать, бок о бок несколько лет, ничегошеньки о нём не знал, а за много вёрст от дома на Мельничной ему рассказали почти всю биографию этого человека.

Алекс Кушкин с первых классов гимназии слыл способным учеником. Но у него были предметы любимые и нелюбимые. И в его табеле пятёрки и двойки перемежались, как чёрные и белые полосы зебры. А с двойками, как известно, не перейти из класса в класс. Переэкзаменовки Алекс презирал, а сидеть в одном классе, разумеется, не хотел.

Так вот оно и случилось, что способный ученик вылетел из гимназии, когда доучиться-то осталось всего года два.

Родителей Кушкина это огорчило, как, впрочем, огорчило бы любых родителей. Сын недоучка — что уж хуже?!

Алекс не горевал. Может быть, он думал: «Способный я, пробьюсь». Ведь это смолоду была его любимая поговорка: «Человек — что птица: должен летать свободно».

Да, он был за свободу, против царя, буржуев, городовых, преподавателей тех предметов, которые не любил, и, в конце концов, против родителей, когда они заявили, что отрекутся от него, если он бросит ученье.

• Предыдущая
• 10/40
• Следующая