Александр Македонский. Сын сновидения - Манфреди Валерио Массимо - Страница 41

• Предыдущая
• 41/68
• Следующая

Филипп ползал в вине и объедках, рыча:

— Убью! Убью!

Но Александр даже не моргнул.

— Хорошо, если тебе удастся хотя бы встать на ноги, — сказал он и обернулся к слугам: — Унесите его и вымойте.

В это время подошла Олимпиада.

— Пойдем отсюда, мама, — сказал Александр. — Ты права: здесь нам не место.

Александр вышел из дворца, ведя за руку мать; вслед неслись злобные крики Филиппа. Во дворике Александр спросил Олимпиаду:

— Хочешь поехать верхом, или тебе приготовить повозку?

— Нет. Поеду верхом.

— Переоденься и будь у входа в свои палаты; я сейчас же за тобой зайду. Не забудь плащ и теплую одежду. Поедем в горы.

— Наконец-то! — воскликнула царица. Александр побежал в стойло, взял Букефала и сарматского гнедого коня с упряжью, потником и походной переметной сумой и вышел из конюшни, направляясь к южному углу дворца.

— Александр! Подожди! — раздался сзади крик.

— Гефестион! Иди назад, мой отец хватится тебя.

— Мне все равно, я тебя не брошу. Ты куда?

— В Эпир, к моему дяде.

— По какой дороге?

— По Беройской.

— Отправляйся. Я позже к вам присоединюсь.

— Хорошо. Привет прочим, и пусть Евмен позаботится о Перитасе.

— Будь спокоен, — заверил его Гефестион и убежал.

— Не меньше одной кости в день! — крикнул вслед Александр. — Для зубов!

Друг махнул рукой в знак того, что понял, и скрылся в конюшне.

Олимпиада была уже готова. Она собрала волосы в узел, надела кожаную безрукавку и иллирийские штаны; за спиной висели две переметные сумы с одеждой и запасами и мешочек с деньгами. Вслед за ней с плачем выбежала одна из служанок:

— Но царица… Царица…

— Вернись в дом и закройся в комнате, — велела ей Олимпиада.

Александр дал ей повод лошади.

— Мама, где Клеопатра? Я не могу уехать, не попрощавшись с ней.

— Она послала служанку предупредить меня, что ждет тебя во дворике дома для женщин, но ты знаешь, что каждое потерянное мгновение может оказаться роковым.

— Я быстро, мама.

Он надел капюшон и побежал туда, где дожидалась сестра, бледная и дрожащая, все еще в праздничном наряде.

Увидев брата, Клеопатра со слезами обхватила руками его шею:

— Не уезжай, не уезжай. Я попрошу папу простить тебя, я брошусь к его ногам, и он не сможет сказать «нет».

— Где он сейчас?

— Его отнесли в его палаты.

— Пьяного?

Клеопатра кивнула.

— Нужно бежать, пока он не пришел в себя. Мне здесь уже не место, и нашей матери — тоже. Я напишу тебе при первой же возможности. Желаю тебе добра, сестренка.

Клеопатра снова разрыдалась, еще отчаяннее, чем прежде, и Александру пришлось силой вырваться из ее объятий.

— Когда я снова тебя увижу? — крикнула ему вслед девушка.

— Когда соблаговолят боги, — ответил Александр. — Но ты всегда будешь в моем сердце!

Он побежал на место встречи с матерью.

— Поехали! — воскликнул он и, взглянув на нее, улыбнулся: — Мама, ты прекрасна. Похожа на амазонку.

Олимпиада покачала головой:

— Мать всегда прекрасна в глазах сына. Но все равно спасибо, мальчик мой.

Она легко вскочила в седло и пришпорила коня. Александр тоже ударил пятками Букефала, и они рванули в галоп.

Беглецы держались подальше от торных путей и свернули на проселочную дорогу, по которой Александр порой катался, когда жил в Миезе. До наступления темноты мать и сын успели без происшествий проделать немалый путь.

Пару раз они останавливались, чтобы дать передышку коням и напоить их, но под конец добрались до большого леса, покрывавшего Эордею и долину Галиакмона, где нашли убежище в пещере с журчащим родником, и Александр отпустил коней попастись. Здесь мать и сын развели костер из хвороста, используя для добывания огня лук и деревянный стержень.

— Этому меня научил Аристотель, — объяснил Александр. — Трение порождает тепло.

— Тебе хорошо было в Миезе?

— Это были прекрасные годы, но такого рода жизнь не для меня.

Он навалил сухих листьев и валежника и, когда увидел поднимающийся дымок, начал раздувать огонь.

Появился слабый язычок пламени. Постепенно он начал разгораться, а Александр подбрасывал сухих листьев и хвороста.

Когда костер затрещал вовсю, юноша подложил сучьев потолще, а потом расстелил на земле плащ.

— Устраивайся поудобнее, мама. Сегодня я приготовлю ужин.

Олимпиада села и, как зачарованная, уставилась на пляшущее пламя, а сын открыл переметную суму, достал хлеба и подержал над огнем, чтобы поджарить. Потом отрезал ножом кусок сыра и протянул матери.

— Это лучший ужин за многие годы, — заметила Олимпиада, — и место прекраснее, чем любой дворец. Кажется, будто я снова девочка среди родных гор.

Александр самшитовой чашкой набрал воды из родника.

— Хотя бы это я сделал для тебя. Ты быстро соскучишься по политике, по своим связям, по интригам. Не веришь?

— Возможно. Но сейчас дай мне поспать. Последний раз я ночевала с тобой, когда ты едва научился ходить. А твой отец в те годы еще любил меня.

Они поговорили немного — вполголоса, слушая шум вечернего ветра в дубовых ветвях и потрескивание огня на их одиноком биваке, и, наконец, заснули, усталые после долгого, насыщенного переживаниями дня.

На обоих снизошла глубокая грусть: они остались изгнанниками, без крова и друзей. И оба с горечью ощущали разлуку с суровым, свирепым, деспотичным человеком, но способным как никто другой вызывать к себе любовь.

Среди ночи Александр открыл глаза, проснувшись от неясного звука, и увидел, что матери рядом нет. Он огляделся и неподалеку, у дороги, петляющей в свете луны меж вековыми стволами, увидел какую-то тень. Это была Олимпиада. Она стояла, выпрямившись, перед огромным деревом и словно разговаривала с кем-то. Александр осторожно, ползком, приблизился, прячась за кустами, и услышал, как мать что-то бормочет на незнакомом языке, потом она замолкала, словно слушая ответ, а затем снова принималась за свое бормотание.

Таясь, Александр наблюдал за матерью из-за дуба, а она куда-то пошла по дороге, полосатой от длинных теней. Он последовал за ней, все так же скрываясь и не производя ни малейшего шума. Мать остановилась перед руинами древнего святилища, где стояла деревянная культовая статуя, едва узнаваемая, побитая временем и непогодами. На древнее изображение Диониса, бога буйного разгула и пьянства, падал неверный свет зажженной кем-то лампы — признак того, что святилище еще посещают.

Олимпиада легкой походкой, словно танцуя, приблизилась к статуе, протянула руку к ее основанию, и в пальцах у нее, как по волшебству, появилась тростниковая флейта, на которой она начала играть, разнося по ветру сочные вибрирующие ноты. Магическая мелодия вскоре заглушила ночные звуки леса, летя меж ветвей, едва колеблемых дыханием ветерка.

Прошло некоторое время, и на музыку кто-то откликнулся из леса таинственной песнью, которая терялась в шуме листвы, сливаясь то с отдаленным пением соловья, то с журчанием родника в гроте. Постепенно она становилась все более чистой и отчетливой.

Послышались звуки других тростниковых флейт — протяжные, отстраненные, словно положенные на музыку ветром.

Олимпиада положила свой инструмент на подножие статуи, сняла плащ и стала танцевать под ритм этой мелодии. Из леса вышли мужчины и женщины в звериных масках, с внешностью сатиров и менад. Некоторые дудели в камышовые дудки, другие принялись плясать вокруг идола и царицы, словно узнали в ней второе божество.

Пляска делалась все стремительнее, прибывали другие незнакомцы — с тимпанами и барабанами, задавая все более бешеный ритм. Никого было не узнать из-за темноты и масок, но тела мало-помалу обнажались, обвивая друг друга в танце, а потом они попадали на землю вокруг статуи в конвульсиях и судорогах диких совокуплений.

В этом хаосе звуков и фигур Олимпиада вдруг застыла, подобно деревянной статуе Диониса, сама — ночное божество. Голые мужчины в масках приблизились к ней в лунном свете ползком, как звери.

• Предыдущая
• 41/68
• Следующая