И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене - Коллектив авторов - Страница 36

Вам, священнику, на деле ежедневно проповедующему открытость, любовь, ненасилие, приходится вести жизнь конспиратора. Годами, десятилетиями, в любое время суток быть готовым к аресту.

Отец Александр, Александр Владимирович, Саша! Что, кроме молитвы, я могу сделать для вас?!

Какую ненависть в высших кругах церковной иерархии вызывает то, что в ваших жилах течёт еврейская кровь! Кровь апостолов, Богородицы, Самого Христа! А ещё ненавидят из зависти. Человека, в эпоху гонений на религию привлекающего своей проповедью, своим служением тысячи сердец, в одиночку создавшего труд всемирного значения. Духовные пастыри, к своему позору, ухитряются не печатать вас в изданиях Патриархии. В содружестве с другими «пастырями» из органов безопасности только и ждут момента, чтобы изолировать от людей, уничтожить.

— О чём грустите, Полковник.

Так. Ни о чём, батюшка.

Веду свой «запорожец» с ручным управлением, который недавно получил через собес и который вы сегодня освятили возле церковных ворот. Веду особенно осторожно — радом драгоценнейшая из человеческих жизней.

— Тормозните. Остановитесь! — просите вы.

На крутом взгорке оставляем машину, выходим на обочину.

— Взгляните, какая красота! Вон там, внизу, в долине Радонеж — родина преподобного Сергия! Давно хотел показать вам это место.

Вы с любовью рассказываете о святом подвижнике, удостоившемся явления Богородицы, великом патриоте земли русской.

Внимаю вам и жалею, что вас не видят, не слышат сейчас некоторые начальники русского православия. Вроде бы каждый день призывают других к покаянию. Так пусть же, если когда‑нибудь прочтут эти строки, пусть запоздало покаются сами в том, какую судьбу уготовили Александру Меню!

Отец Александр, Александр Владимирович, Саша! Ваши губы шевелятся. Вы стоите на краю шоссе, на обрыве и молитесь:

— О священная главо, преподобие и богоносне отче наш Сергие…

Я вслушиваюсь, робко повторяю за вами:

— Молитвою твоею и верою и любовию яже к Богу, и чистотою сердца…

А потом мы приезжаем в Семхоз, и я впервые попадаю в ваш дом.

Сегодня здесь буду рассказывать вам о замысле произведения, задуманного в эти последние годы. Для этого вы и пригласили меня к себе. Я волнуюсь. Весь опыт моей духовной жизни стал как бы кристаллизоваться, появилось острое ощущение, что я просто обязан довести его до людей.

— Сейчас угощу вас обедом. Сварю супчик, — говорите вы и действительно начинаете готовить обед.

— Батюшка, спасибо. Если из‑за меня — я не ем первое. И вообще, не хочу есть. Давайте лучше поговорим.

— Нет, Полковник, нет, Полковник! Куда же делся половник? — напеваете вы, что‑то помешивая в кастрюле, ставите на плиту сковородку, наливаете воду в чайник.

Мне кажется, приготовление обеда доставляет вам удовольствие. Да и все, за что вы берётесь, — делаете с удовольствием.

По воззрениям раджи–йогов, положительные или отрицательные вибрации человека переходят в его изделия, будь то приготовленная пища, произведение искусства или, скажем, построенный дом.

Во всяком случае, вы угощаете меня вкуснейшим обедом, потом пьём кофе, и я рассказываю о замысле будущей книги.

Вы сидите, подперев рукой бороду. То хмуритесь, то улыбаетесь. Потом встаёте, прохаживаетесь у стола. И вдруг перебиваете меня:

— Пишите немедленно!

— Но я, по–моему, ещё не готов. И потом — кто это опубликует?

— А это — не должно вас волновать. Все в руках Господа. Ваше дело — написать. Это необходимо. Сколько уже написано?

— Ни строчки.

— Ну, Полковник, вы просто лентяй. Надо торопиться, пока мы живы. Кто знает, что нас ждет…

Вы осеняете меня крестным знамением: «Пишите свободно, в полную силу. И учтите, как ни занят, буду приезжать, слушать, что вы там накарябаете».

Так это началось.

Трудно представить, смог бы я написать роман без вашей поддержки. За эти годы у меня умирают родители — сначала мать, потом отец. Арестовывают людей, которых я считал самыми близкими друзьями. И каждый день — больные со всех городов и весей.

Из‑за отчаянных трудностей работа над романом растянулась на семь лет. Все это время вы рядом. Раз или два в месяц, в зной ли, в стужу, приезжаете ко мне, и я раскрываю синюю папку, где накапливаются листы рукописного текста. Читаю вслух. Вы то попиваете чай, то поднимаетесь, ходите взад-вперёд по комнате, то ставите пометки–закорючки на листке бумаги.

Не помню ни одного случая, чтобы вы сделали замечания по тексту, по композиции вещи. Зато, когда чувствуете, что я где-то недостаточно чёток мировоззренчески, робею в каких‑то выводах, которые кажутся мне слишком ошеломляющими для читателя, вы произносите целую лекцию. Воистину вдохновляя.

Потом отвожу вас на Ярославский вокзал.

— Храни вас Господь! — Вы крестите меня, выходите из машины, не оглядываясь, шагаете к электричке. Широкоплечая фигура в шляпе, плаще, с неизменным портфелем в руке. Вот уже толпа заслоняет вас…

Однажды летним днём раздаётся телефонный звонок. Это Лидочка Муранова — прихожанка нашего храма, профессиональный звукооператор, портниха, мастерица на все руки.

— Владимир Львович! У меня отец Александр. Он плохой. Температура, наверное, под сорок! Что‑то с позвоночником. Звоню тайно от него, не разрешает вас беспокоить.

Записываю адрес. Мчусь на «запорожце» в один из арбатских переулков. Вхожу в квартиру, где вы стоите, что‑то диктуете на магнитофон, морщась от боли.

Дотрагиваюсь до вашего лба. Действительно, пылает. Вместе с Лидой заставляем измерить температуру. Тридцать восемь и девять.

Выясняется, что у вас периодически происходит нагноение врождённой кисты позвоночника. Сейчас — особенно острый случай.

Звоню знакомому хирургу в 71–ю больницу, в Кунцево. Тот говорит, что это дело серьёзное, необходимо срочно вскрыть нагноение, произвести небольшую операцию. Обещает встретить нас в приёмном покое.

— Александр Владимирович, едем! Немедленно.

— Да что вы, Полковник! Рассосётся.

Мы с Лидой насильно собираем вас, сводим к машине. Смотрю, вы уже и сссть‑то как следует не можете, привалились боком.

Выезжаю из путаницы арбатских переулков, слышу призывный сигнал чёрной «чайки», которая, обогнав нас, приостанавливается у тротуара. В «чайке» сидит человек в белом одеянии митрополита.

— Это Ювеналий. Тормозните, Полковник!

Через минуту растерянно следую за «чайкой» в одиночестве. Машина митрополита вместе с вами въезжает в ворота иностранного отдела Патриархии на улице Рылеева.

Жду у кромки тротуара. Жду вот уже десять минут, двадцать минут, полчаса. Ждёт в приёмном покое хирург.

Наконец вы выходите, идёте как‑то боком, прихрамывая. Улыбаетесь.

— Простите! Ювеналий, кажется, единственный из иерархов, кто ко мне хорошо относится. Выручает, как может…

— А знаете, батюшка, что в вашем состоянии промедление опасно?

— Все в руках Божиих!

Приезжаем в больницу. После осмотра вскоре вы появляетесь вместе с хирургом.

— В принципе, необходима кардинальная операция, — говорит он, — а сейчас нужно хотя бы вскрыть воспалённый очаг. Под местной анестезией. И учтите, после этого больному придётся остаться до утра.

Вы вопросительно, как ребёнок, смотрите на меня.

— Может, не надо?

Я соглашаюсь. Это — единственный случай, когда я принимаю решение за вас. И остаюсь один в кабинете.

За то время, пока вы находились в операционной, что я только не передумал. Ведь ваши родные ни о чём не знают… Остаётся только молиться, чтобы всё сошло удачно.

— Полковник! Вы тут совсем заскучали? — Санитары вводят вас, укладывают на диван, бледного, обмотанного бинтами.

Следом входит хирург.

— Я ухожу. Вот ключ от кабинета. Вот лекарства. Утром сделают перевязку — можно будет потихоньку ехать домой. Кстати, вот градусник. Через час–полтора измерьте температуру.

— Сколько сейчас времени? — спрашиваете вы, когда мы остаёмся вдвоём.