Дорога на две улицы - Метлицкая Мария - Страница 54
- Предыдущая
- 54/67
- Следующая
– Ну ты и сволочь! – промолвила Ольга и добавила: – Приятного отпуска и безмятежных снов.
Ощущение было такое, будто ее вымазали в грязи. А еще точнее – в дерьме.
Машка, разумеется, про ту встречу ничего не узнала.
И через четыре месяца родила прекрасного мальчика. Крупного, щекастого и очень хорошенького.
Родила очень легко. Потом говорила: «Родить – это раз плюнуть. Как в туалет сходить».
На семейном совете мальчика назвали Арсением.
Коллегиально – как и предлагала молодая мамочка.
Елена с Ольгой любовались малышом, умиляясь всему – крохотным пальчикам на ручках и на ножках, толстой розовой попке, темным куделькам и длиннющим, «девичьим» ресницам.
Это и вправду был их мальчик. Их общий мальчик, рожденный, как теперь они были уверены, на радость ВСЕМ.
Машка, наблюдая за квохчущими умиленными родственницами, широко зевнула и объявила, что идет спать.
– Да! И не заходите, пока не встану: устала, сил нет. Эти бессонные ночи – кошмар какой-то!
Ольга, не отрываясь от младенца, махнула рукой:
– Иди, иди! Дрыхни.
Только нам не мешай.
Обожать и умиляться.
Этот ребенок, такой неожиданный и такой нежданный, оказался обожаемым и залюбленным, окруженный непрестанным тревожным вниманием, беспрерывной утомительной нежностью и, разумеется, заботой – той, что со временем больше раздражает, чем умиляет.
Ни одной минуты он не находился в необходимом для младенца – хотя бы в воспитательных целях – одиночестве.
Он даже не успевал заплакать или расстроиться – только скорчить умильную кривую гримаску. Тут же начинались бестолковые шумные хлопоты и суета.
Елена – естественно. Чуть позже, примерно через полгода, Борис Васильевич. Дальше – Ольга, ходившая на работу теперь от случая к случаю – под предлогом работы дома. Что ей, слава богу, позволялось.
Если присутствовала прабабка, Гаяне, то переполоху становилось еще больше.
Кстати, Борис Васильевич, имевший теперь новое устойчивое прозвище «дедуська», к правнуку был так трепетен, нежен и чем-то постоянно озабочен, что никто его в этом качестве не узнавал – ни бывшая жена, ни действующая.
Ему было доверено самое важное, как он считал, занятие – прогулки с Сенечкой во дворе.
Под шепот домашних и их удивленные перегляды он вполне вписался в компанию молоденьких дворовых мамашек. И даже делился некоторыми познаниями и удивительными открытиями, касающимися воспитательных процессов младенцев, со своей семьей.
Под их, кстати, громкий хохот.
Гаяне взяла на себя гастрономическую часть забот. И, слыша восторженные похвалы бывшего мужа, густо покрывалась краской – от гордости и смущения перед Еленой.
Но и Елена похвал не жалела. И только приговаривала, как она жалеет Бориса, ущемленного в этом вопросе:
– Куда мне, Гаечка, до тебя! У кавказских женщин этот талант в крови. А я в этом вопросе совсем неспособная.
Гаяне краснела еще больше. И еще больше от этого страдала. А в душе… Немного собой гордилась. И желала угодить Борису еще сильнее.
Машка тоже не чуралась похвалы, уписывая за обе щеки долму, дюшпару – крохотные пельмешки, с ноготь, сваренные в мясном бульоне, кутабы – что-то вроде чебуреков, только с зеленью и сыром.
– Это во мне пенятся армянская кровь и бакинское происхождение! – оправдывалась она, поглощая шестой чебурек и подкладывая себе малюсенькие голубцы в виноградных листьях.
Гаяне часто оставалась ночевать.
Борис Васильевич поначалу дергался и нервно объяснялся с женой:
– Ну, знаешь ли, это, по-моему, немного чересчур.
Елена отмахивалась:
– Не придумывай. Просто бред, ей-богу! Пожилому человеку тяжело добираться на край Москвы. Да с ее-то больными ногами. Комната есть, кровать тоже. Нет, вот ты подумай! – И тут ее тихий голос переходил на крещендо: – Кто у нее есть, кроме Машки и Сенечки? И потом, – тут Елена усмехалась, – о чем говорить? Кто помнит, что это твоя первая жена? Вот именно, никто. Гая нам давно уже родственница. Причем самая близкая, – укоряла она мужа. – Да что говорить, времена обид и взаимных претензий давно прошли. Так давно, что, честно говоря, я не помню: а были ли они? Все и всех давно простили и со всем примирились. И все давно не просто пожилые люди, а, в общем-то, старики. И ты, Казанова, в первых рядах – уж извини!
Борис Васильевич ненадолго обижался – пока не подходил к кроватке правнука, где моментально забывал обо всем.
Любить младенцев – труд не тяжелый. К тому же своих, кровных. К тому же Сенечка был так очарователен, как может быть очарователен и восхитителен толстый, в перевязочках и кудрях, большеглазый ребенок. «Ну просто Купидон, а не младенец», – умилялись прохожие на улице, заглядывая в коляску.
Машка была матерью трепетной, но нервной. Уходя из дома, торопилась обратно. Влетая в квартиру, тут же бросалась к сыну, зацеловывала его, затискивала. А при малейшем его недовольстве – злилась и раздражалась. Если Сенечка капризничал – орала на него как резаная, вызывая справедливый гнев рассерженной родни.
Если у мальчика разбаливался живот или цеплялась другая хвороба, Машка принималась рыдать в голос. И все успокаивали мать, мгновенно отвлекаясь от ребенка.
Молодые мамки – «прогулочные» подружки – Машке откровенно завидовали: ну у кого была еще такая райская жизнь? Ни у кого, точно.
Никто у этих бледных и замученных женщин ребенка из рук не вырывал – ни мать, ни тем более свекровь. И даже наличие мужа не облегчало их жизни – мужья работали или валялись у телевизора.
А у этой… Гулял дед, стирала тетка, готовила бабка. Другая бабка тетешкалась, кормила и занимала ребятенка.
Утром его торопливо забирали из Машкиной комнаты – пусть девочка поспит.
Ее отпускали по делам и к подружкам. Предлагали поехать на море с компанией друзей. Отпускали в кино и кафе. И мечтали, что бы она устроила свою личную жизнь.
Да и сама Машка не переживала, что родила от любовника и жила без мужа.
Повезло девке, ничего не скажешь!
Когда сыну было почти год, Машка ускакала с подружкой в Питер – развеяться, на пару деньков.
В Питере закрутила роман и стала мотаться туда два раза в месяц.
На это ей тетка давала денег, бабка пекла пирожки для ее возлюбленного, а дед предлагал «не торопиться». Без тебя, дескать, всем нам спокойнее. А то ты, матушка, чересчур экзальтированна. И даже, я извиняюсь, можно сказать, истерична.
И Машка не возражала. Правда, названивала из Питера по сто раз на дню. Требовала подробных докладов.
– Не домогайся! – кричал дедуська. – Все у нас по режиму! – И, тяжело вздохнув, передавал трубку Елене.
Невозмутимая, как всегда, та спокойно и обстоятельно докладывала – как Сенечка поел, поспал и, извините, покакал.
Ольга спросила Машку, что у нее там и насколько серьезно.
Машка легкомысленно отмахнулась:
– Ничего эпического, так, тешу волюшку и тело. Не бери в голову, пустячное дело.
– Цинично, – усмехнулась Ольга.
Машка отмахнулась:
– А, перестань! Ты же не Леночка, в конце концов. Это она все еще верит в неземную любовь и верность до гроба.
Ольга кивнула:
– Да, правда. Поэтому она у нас такая счастливая.
Милые девочки. Наивные девочки. Наверно, так подумала бы Елена, услышав их разговор.
Ольга успокоилась – значит, в Питер мальчика не увезут! Это самое главное.
А остальное… Действительно, пустячное дело. На здоровье, что называется.
Поначалу только Ольга ездила в Коньково, в новый Никошин дом.
Елена отказывалась категорически. Борис Васильевич вяло занимал сторону жены. Вроде как и не возражал общаться с «немолодой» невесткой, а вроде как и не рвался.
Ольга называла себя «засланец семьи».
Ездила нечасто и докладывала родителям обстоятельно.
Елена сидела напротив и жадно слушала. Останавливалась на подробностях – как чисто в квартире, что на столе, обихожен ли Никоша.
- Предыдущая
- 54/67
- Следующая
