Литературная матрица. Учебник, написанный писателями. Том 2 - Петрушевская Людмила Стефановна - Страница 72
- Предыдущая
- 72/143
- Следующая
Период начала века — Ахматова в зеркалах и портретах, Ахматова-образ, Ахматова — отражение в жизнях и стихах своих знакомых и друзей. Как написала Мария Петровых: «Ахматовой и Пастернака, / Цветаевой и Мандельштама / Неразлучимы имена»[309]. Добавим еще Блока и Гумилева. Без этого отражения в зеркальном пятиугольнике своих гениальных собратьев описание жизни любого из них многое теряет. И от каждой их встречи тянутся ниточки в безумное будущее.
Отношения с Блоком известны по воспоминаниям самой Ахматовой, по дневниковым записям и, конечно, по «Я пришла к поэту в гости…»[310]. По надписи «Ахматовой — Блок» на подаренной Блоком книге стихов: равность, так просто и честно признанная первым тогда поэтом России. Отношения с Пастернаком были сложные, особенно позже, после войны. Именно в воспоминаниях Ахматовой записан разговор Сталина с Пастернаком об арестованном Мандельштаме, пятном позора легший на репутацию автора «Доктора Живаго»[311]; но именно вместе с Пастернаком Ахматова ходила в «органы» просить за Мандельштама… Ахматова, часто несправедливо, считала, что Пастернак ее стихов не знал и не читал, хотя друзья не раз убеждали ее в обратном. К Мандельштамам (Осипу Эмильевичу и Надежде Яковлевне) Ахматова относилась очень тепло, оставила о них добрые и внимательные строки, из которых восстает гордый молодой Мандельштам с закинутой головой и полубезумный Мандельштам перед вторым арестом, «страшные глаза» его жены и ее «я успокоюсь только тогда, когда узнаю, что он умер»: настолько ужасны были пытки в 1930-е…
Но самая интригующая история — жизненная и поэтическая — несомненно, объединяет в сознании современных читателей Ахматову и Цветаеву, ААА и МЦ. Этих гранд-дам русской поэзии связывает не только «двух голосов перекличка»[312] (например, известный цветаевский цикл, начинающийся на высочайшей ноте: «О, Муза плача, прекраснейшая из муз!»[313]), но и чудесным образом состоявшееся «на воздушных путях» пересечение двух жизненных и поэтических траекторий. Можно легко утверждать, что любой молодой поэт в России неизбежно попадает в орбиту одной из этих двух ярчайших комет («…Ибо путь комет — / Поэтов путь…»[314]). Причем Цветаевой подражают почти все — настолько велико обаяние ее дерзкого, мощного слова. С Ахматовой же совсем иная история: цельность ее стиля и системы ценностей имеет такую степень, что любое подражание ей — топорно, а потому бессмысленно. Однажды у меня случился разговор с Людмилой Владимировной Зубовой, профессором Санкт-Петербургского университета, и я сказала что-то вроде: «Чем дальше, тем больше мне хотелось бы удаляться от Цветаевой и быть ближе к Ахматовой». Людмила Владимировна несколько огорчилась; я в тот момент знала ее только как крупнейшего специалиста по современной поэзии и не подозревала, что обе ее диссертации посвящены языку Цветаевой… Но я и сегодня могла бы повторить эти слова: если «вслушивание» в Цветаеву дает безграничный простор поэтическому голосу, то Ахматова учит еще более сложной вещи — дисциплине и сдержанности, классичности, выращенной неизвестно «из какого сора»[315], оглядке на вечную пушкинскую гармонию. Кстати, у обеих поэтов (в литературных кругах назвать особу женского пола, пишущую стихи, «поэтессой» считается едва ли не оскорблением) — свой Пушкин: «самый вольный, самый крайний»[316] мятежный гений — у Цветаевой, и философ «мудрый и лукавый»[317], воплощенная пропорциональность и красота — у Ахматовой. Для меня ахматовский Пушкин навечно зарифмован с классическим Петербургом (намного больше даже, чем с Царским Селом, где прошла юность и Пушкина, и Ахматовой), с его архитектурой, поведением, с его anima (душа-дух). Ахматова чудесно сумела добавить к пушкинским классическим во всех смыслах стихам о Петербурге уже более точное, более современное умение бытописать город. «Васисдас» торговца и домики в Коломне[318] у Пушкина — все еще как будто экзотика для аристократического взгляда. Ахматова уже смотрит на город изнутри смешанной советской толпы, смотрит как самый обычный человек. Проезжая каждый день по новоотстроенной набережной Большой Невки, я уже сто тысяч раз вспомнила ее
«Была в Неве высокая вода, и наводненья в городе боялись…»[319] Для меня нет точнее характеристики Петербурга, чем в ахматовском «Ведь где-то есть простая жизнь и свет…»:
Это сказано о непростоте жизни в самом особом городе России — о том, что раз попав сюда, нельзя уже избыть ни желание остаться здесь навсегда, ни сомнений в оправданности своего желания…
Еще два спутника ахматовской литературной юности — Николай Гумилев и Амедео Модильяни. Сочетание этих имен порождает во мне смешанное чувство любования и неловкости. За спиной Гумилева стоит целая плеяда поэтов акмеистического Цеха; он друг, проводник, в какой-то степени учитель Ахматовой, ее муж, отец ее сына, но он еще и «лицо акмеизма», и это становится для Ахматовой едва ли не более важным. Меня смущают и будут смущать ее письма мужу: сперва двадцать строк о поэзии, и только в постскриптуме — «Левушка здоров и все умеет говорить». Может быть, нельзя читать чужие письма, и мое стеснение — это наказание за их чтение; может быть, нельзя судить (тем более — по себе); и все же — как это так, сына на последнее место?! Чувствовал ли это сам Лев? Не в этих ли ранних годах, когда поэзия была важнее всего, коренится конфликт матери и сына в послевоенные годы?
Воспоминания Ахматовой о Модильяни давно уже стали больше литературным сюжетом, нежели фактом биографии. Встреча Ахматовой с будущим великим итальянским художником в Париже в 1910 году (почти сразу после свадьбы!) и их прогулки по Парижу — сюжет потрясающе поэтичный и в то же время морально неоднозначный. Но проза жизни расставила всех трех гениев по своим местам… И судить их может только история — и ушедшие в небытие близкие. Судить «по праву любви».
Ахматовой случилось пережить практически всех своих собратьев, ровесников европейского начала века. И написать об этом великом времени «Поэму без героя», Поэму с большой буквы. Герметичная до предела, внятная уже во времена ее создания не более чем десятку оставшихся в живых, преследовавшая автора двадцать два года — таких примеров в современной русской поэзии больше просто нет. Она напоминает мне поэмы Торквато Тассо и Шелли, «Гимны к ночи» Новалиса[320]. Но сюжетный слой ее все же может быть истолкован — благодаря воспоминаниям, письмам, сохранившимся вещам, декорациям спектаклей… Важнее то, что рядом с Поэмой, по словам Ахматовой, шел некий «другой голос»[321]. Голос из другой эпохи? Внутренний голос? Если кому-то удастся уловить и объяснить его, это станет большим литературным открытием.
309
Петровых, Мария Сергеевна (1908–1979) — русский поэт. Цитируются начальные строки ее стихотворения 1962 г.: «Ахматовой и Пастернака, / Цветаевой и Мандельштама / Неразлучимы имена. / Четыре путеводных знака — / Их горний свет горит упрямо, / Их связь таинственно ясна. / Неугасимое созвездье! / Навеки врозь, навеки вместе. / Звезда в ответе за звезду. / Для нас четы-рехзначность эта— / Как бы четыре края света, / Четыре времени в году. / Их правотой наш век отмечен. / Здесь крыть, как говорится, нечем / Вам, нагоняющие страх. / Здесь просто замкнутость квадрата, / Семья, где две сестры, два брата, / Изба о четырех углах…» — Прим. ред.
310
«Я пришла к поэту в гости…» — посвященное Александру Блоку стихотворение 1914 г. — Прим. ред.
311
Речь идет о фрагменте заметки Ахматовой «Мандельштам» (1957) в «Листках из дневника», где изложена история ареста О. Э. Мандельштама в мае 1934 г.: «Сталин… звонил Пастернаку. [Все связанное с этим звонком требует особого рассмотрения. (…) Мы с Надей считаем, что Пастернак вел себя на крепкую четверку.] (…) Он спросил Пастернака, почему тот не хлопочет. „Если б мой друг поэт попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти“. Пастернак ответил, что если бы он не хлопотал, то Сталин бы не узнал об этом деле. „Почему вы не обратились ко мне или в писательские организации?“ — „Писательские организации не занимаются этим с 1927 года“. — „Но ведь он ваш друг?“ Пастернак замялся, и Сталин после недолгой паузы продолжил вопрос: „Но ведь он же мастер, мастер?“ Пастернак ответил: „Это не имеет значения…“- (…) „Почему мы все говорим о Мандельштаме и Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговорить“. — „О чем?“ — „О жизни и смерти“. — Сталин повесил трубку». — Прим. ред.
312
Цитата из стихотворения Ахматовой «Нас четверо (Комаровские наброски)» (1961): «…Все мы немного у жизни в гостях, / Жить — это только привычка. / Чудится мне на воздушных путях / Двух голосов перекличка. / Двух? А еще у восточной стены, / В зарослях крепкой малины, / Темная, свежая ветвь бузины… / Это — письмо от Марины». — Прим. ред.
313
Цикл «Ахматовой» включает тринадцать стихотворений, написанных в июне — июле 1916 v. — Прим. ред.
314
Цитата из стихотворения Цветаевой «Поэт — издалека заводит речь…» (Из цикла «Поэты», 1923). — Прим. ред.
315
Цитата из стихотворения Ахматовой «Мне ни к чему одические рати…» (1940): «…Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда…» —Прим. ред.
316
Цитата из стихотворения Цветаевой, входящего в цикл «Стихи к Пушкину» (1931). — Прим. ред.
317
Намек на строки стихотворения Ахматовой «Кто знает, что такое слава!..» (1943): «Какой ценой купил он право, / Возможность или благодать / Над всем так мудро и лукаво / Шутить…». — Прим. ред.
318
Речь идет о фрагменте из первой главы «Евгения Онегина» («…И хлебник, немец аккуратный, / В бумажном колпаке, не раз / Уж отворял свой васисдас» — где «васисдас» (от немецкого «Was ist das?» — «Что такое?») — форточка или верхняя часть двери, открывающаяся отдельно: булочник мог, не отпирая дверей, продавать хлеб через «васисдас»; название «васисдас» такие форточки получили потому, что подавляющее большинство булочников («хлебников») были немцами, поэтому на стук покупателей в форточку они спросонок отвечали: «Was ist das?»), а также о поэме «Домик в Коломне», где Коломна — не город в России, а район в Петербурге. — Прим. ред.
319
Цитата из стихотворения Ахматовой «В последний раз мы встретились тогда…» (1914). — Прим. ред.
320
Тассо, Торквато (1544–1595) — итальянский поэт позднего Возрождения, автор эпических поэм «Ринальдо», «Освобожденный Иерусалим», «Семь дней сотворения мира». Шелли, Перси Биши (1792–1822) — один из ведущих английских поэтов-романтиков, автор поэм «Королева Маб», «Аластор, или Дух одиночества», «Восстание Ислама» и «Атласская колдунья». Новалис (псевдоним Фридриха фон Гарденберга, 1772–1801) — наиболее значительный поэт раннего немецкого романтизма. «Гимны к ночи» написаны в 1800 году. — Прим. ред.
321
Из строф, не вошедших в «Поэму без героя»: «Вот беда в чем, о дорогая, / Рядом с этой идет другая, / Слышишь легкий шаг и сухой, / А где голос мой и где эхо, / Кто рыдает, кто пьян от смеха —/И которая тень другой?» Из записи, сделанной Ахматовой в 1961 г.: «Поэма опять двоится. Все время звучит второй шаг. Что-то идущее рядом — другой текст, и не понять, где голос, где эхо и которая тень другой…» — Прим. ред.
- Предыдущая
- 72/143
- Следующая
