Грозовой Сумрак - Самойлова Елена Александровна - Страница 44
- Предыдущая
- 44/71
- Следующая
– Фиорэ… Ты всегда недооцениваешь мужчин, находящихся рядом с тобой? Ты не сможешь сказать даже, на что я способен… Но пытаешься предположить, о чем я беспокоюсь и на что на самом деле способен король Самайна… – Рейалл провел подушечкой большого пальца по моим губам, пощекотал подбородок. – Сейчас мы в одной лодке, маленькая ши-дани, и потому знать, что на самом деле тебя гонит, – это мое дело.
Я задумалась. А почему бы нет?
– Недавно я имела глупость вручить в руки одному смертному волшебный Рог, дар Холма королю Самайна. Этот Рог обращает волю играющего на нем в силу, противостоять которой не могут ни Сумерки, ни ши-дани, ни люди, но этот артефакт запросит с Кармайкла такую цену, которую он не сможет уплатить и остаться в живых.
Мой зеленоглазый маг, мое солнечное золото, человек, принесший жаркое тепло в прохладную осень… Как я могу допустить, чтобы ты отдал себя в жертву своему великодушию, своему стремлению спасти всех и вся, чтобы ты погиб только для того, чтобы Габриэль стряхнул с себя печать договора с Холмом?
– Я не предупредила об опасности… он не знает, что за оружие оказалось у него в руках, и не узнает, пока не будет слишком поздно… А я не хочу, чтобы он погиб только потому, что король Самайна не желает на себе нести бремя договора!
– Значит, он нравится тебе… – Голос фаэриэ стал тихим и каким-то… обычным, человеческим. Просто голос уставшего мужчины, человека. – А еще тебе не хочется быть игрушкой в чьих-то руках. Фиорэ, я понял, чего ты не хочешь. А чего ты хочешь… На самом деле?
– Вернуться домой, – не раздумывая ответила я. – Чтобы у беседки по-прежнему цвели пурпурные георгины, моя сестра пела песни, завернувшись в осеннюю шаль у ярко горящего огня. А Кармайкл…
Я запнулась, замолчала. Отвела взгляд.
Пальцы Рейалла выпустили мои волосы, рука бессильно-ласково соскользнула по моей спине.
– Что есть любовь, Фиорэ? – спросил он еле слышно, медленно наклоняясь и едва ощутимо мазнув губами по моему виску. Я промолчала, не зная, что ответить.
Как объяснить, как измерить то, что плохо поддается описанию и измерению? Люди любят странно, по-своему, то щедро выплескивая чувства, вкладывая всю душу и сердце, создавая что-то прекрасное, новое, неповторимое – и в то же время могут держать все в себе, разрушать все вокруг, доставляя объекту этой странной любви боль и страдания.
А ши-дани?
Как можно объяснить то ощущение, которое возникает в момент, когда двое становятся одним целым? Когда посреди зимы распускаются нежные колокольчики и лилии, снежная корона украшает березовые косы жарким летом, а неистовый бег под холодным, бесконечно-высоким ночным небом превращается в полет на крыльях ветра в объятиях вьюги?
Когда вдребезги разлетается аметистовая клетка, и в этом звоне рождается новый мир, молодой, волшебный, пронизанный волей, эмоциями, смеющийся раскатами грома, украшающий себя разноцветием осени, прошивающий сиреневые небеса ослепительно-белыми стрелами молний…
– Не могу… объяснить. – Я прикрыла глаза, силясь оформить каскад ощущений и образов в мысли, в слова. – Это целый мир, в котором ты – это все: и небо, и земля, и растения… и все живое. Мир, в котором может быть свободен даже тот, для кого само появление на свет стало залогом несвободы… Слишком мало слов… я не могу сказать точнее…
– И не надо точнее. Я понял и так.
Совсем неделикатное, громкое покашливание нарушило наше уединение, вдребезги раскололо тишину безлюдного переулка. Я вздрогнула, обернулась, глядя на неряшливо, неопрятно одетых людей, приближающихся к нам вальяжным прогулочным шагом. Двое, идут спокойно, ничего не боятся. Да и чего бояться-то, если переулок глухой, как подземелье, даже если кричать – никто не услышит, ведь стены домов толстые, хорошо сложены, на совесть, а на оживленной торговой улице все перекрывает городской шум.
– Не обессудьте, голубки, что помешали, но, сами понимаете, голод не тетка. Поделитесь со страждущими богатством – и нам приятно будет, и у вас здоровья не убавится. – Человек демонстративно вытащил короткий меч из ножен, осмотрел со всех сторон тусклое широкое лезвие и улыбнулся мне щербатой улыбкой: – Что смотришь так, красотка, будто не понимаешь, о чем говорю? Впрочем, с тебя я не деньгами взять могу, а лаской. Дешево отделаешься, особенно если язычок за зубами придержишь.
Я попятилась, наступила на уголок собственного плаща и едва не упала под захлебывающийся мужской гогот. Краем глаза увидела еще троих, загородивших выход с другой стороны переулка, – эти были одеты много лучше, и в отличие от петушащихся «заводил» угрюмо молчали, держась на расстоянии. Короткие плащи не скрывали странное, ранее не виданное мной оружие, висящее на поясе, – черненые топоры на изогнутых полированных ручках, а вместо обуха – толстый кованый шип, которым ничего не стоит расколоть голову, как незрелый орех.
– А вот и дружки наши, – усмехнулся щербатый, подходя ближе и лениво похлопывая лезвием меча, обращенным плашмя, по голенищу давно не чищенного, обметанного рыжей грязью сапога. – Разговор окончен. Сумки на землю, а девку я на полчасика прижму в сторонке.
Он протянул ко мне руку, когда воздух коротко и зло свистнул, рассекаемый блестящей лентой остро отточенного лезвия, а в лицо мне брызнула жгучая, остро пахнущая железом кровь из отсеченного почти по локоть обрубка. Рейалл, застывший на месте, сверлящий стену перед собой пустым, невидящим взглядом, вдруг крутанулся, как волчок, уходя за спину так и не успевшего толком испугаться и осознать происшедшее грабителя.
Сверкнул шлейф, оставляемый чуть изогнутой саблей фаэриэ, – и шею человека опоясывает тонкая пронзительно-алая струна, будто линия, аккуратно нарисованная киноварью. Медленно, как во сне, сползает по сведенным судорогой плечам рассеченный надвое капюшон засаленного плаща, а следом за ним на мостовую скатывается ровно, чисто срезанная, будто косой, голова…
Я ахнула, попятилась, прижимаясь стремительно взмокшей спиной к холодному камню кладки, зажимая рот ладонью, а кровавый поток, льющийся из обрубка шеи, торопливо заполнял выемки между булыжниками мостовой, подбираясь к мыскам моих туфель. Рейалл резким движением стряхнул кровавую пленку с лезвия сабли, едва заметно улыбнулся, обводя грабителей взглядом, в котором не осталось ничего человеческого, лишь клубящееся отражение грозовых туч, взблески молний.
– Есть еще желающие?
«Заводила» попятился, а люди в коротких плащах, похожие друг на друга, как родные братья, одновременно вытащили из-за поясов боевые топорики и шагнули вперед. Фаэриэ переступил через остывающий труп, зацепив краем длинного плаща расплывающуюся вокруг тела кровавую лужу, и усмехнулся уже открыто, почти радостно.
– Я рад, что среди людских отбросов не перевелись еще отчаянные самоубийцы.
Этот «бой», превратившийся в бойню, перестал быть красивым в первые же мгновения.
Рейалл словно мстил неудавшимся грабителям за свое вынужденное заключение в замке, вымещая на людях накопившуюся злость и раздражение, ускользая из-под резких ударов топора с легкостью птичьего перышка и нанося противникам не смертельные, но весьма болезненные раны. Точно выверенные касания остро заточенной сабли из хладного железа перерезали сухожилия, отчего противник падал, роняя оружие и даже не пытаясь отползти в сторону, или взрезали кожу на лбу так, что обильно кровоточащий пласт отслаивался и повисал, закрывая глаза.
Свист-скрежет-вскрик. Глухой звук падения, плеск крови, толчками вытекающей на грязную, ставшую скользкой мостовую.
Зазвенел топорик, выпавшей из руки с перерезанным сухожилием, человек упал, пытаясь зажать фонтанирующий алой кровью глубокий порез. Бесполезно – сабля фаэриэ отворила слишком крупный сосуд, а с надрезанными, непослушными запястьями невозможно сдавить бедро с достаточной силой.
Меня замутило, я отвернулась, спрятала лицо в ладони.
Не хочу это видеть, не могу видеть!
Чья-то рука грубо ухватила меня за косу, резко дернула, запрокидывая голову назад, а горло неприятно захолодило острое лезвие короткого разбойничьего ножа в дрожащей, едва не ходуном ходящей ладони.
- Предыдущая
- 44/71
- Следующая
