Дуга большого круга - Клименченко Юрий Дмитриевич - Страница 6
- Предыдущая
- 6/48
- Следующая
— Ты Якименко не считай. Отходил.
— Все равно. Они вчера ничего не привезли, так им опять идти, я считаю…
— Ладно, Засекин, не торгуйся. Пойдем, — сказал стармех. — Только мало двух. Еще одного надо.
— Я пойду третьим, — проговорил Роман, вставая. — Что вчера говорили на заседании в пароходстве, Ростислав Владимирович?
— Ругали начальство. Деталей-то нет для ремонта. Не собрали вовремя, а немец их разбомбил. Теперь где взять? Глупость какая!
— Вот уж глупо, действительно, получилось, — согласился Роман.
— Вас тут не было, — снова начал стармех. — Рабочие приходили из мастерских заплаты ставить на дырки в бортах. Так мы все вместе листа не могли поднять. Силенки не хватило. Конечно, ребята слабые, пришли — на палочки опираются. Да и мы какие помощники? Сказали, что так или иначе поставят. К весне «Айвар» будет в порядке.
— Ну ладно… — кивнул Роман. — Как стемнеет, идем в Угольную. Думаю, проберемся. А сейчас давайте со стармехом в машину.
В кают-компании остался один капитан. Сегодня он не пошел помогать в машину. У него была работа с ведомостями. Он приготовил счеты, бумагу, но не взял в руки карандаш. Опустил голову на сжатые кулаки и сидел так, не двигаясь. Тревожные мысли одолевали его.
Роман видел — люди очень истощены. Пайки получают мизерные, сил для работы не хватает. И все-таки пытаются что-то делать. Отдают судну последнее. Иногда теряют бодрость, хнычут, но героически работают.
Роману были понятны эти внезапные вспышки раздражения, приступы пессимизма, бессмысленные ссоры. Его самого все раздражало. Стало трудно общаться с людьми. Они почерствели, привыкли к человеческому горю, их уже не трогали смерти, как в первые месяцы блокады, они все время хотели есть, много думали о еде, мерзли… Но объединяла всех одна главная цель. Цель ясная — не пустить немцев в Ленинград.
Только бы его команда не потеряла веры в то, что приносит пользу. Нельзя допустить, чтобы моряки вдруг прекратили работать, опустили руки, почувствовали, что из-за слабости уже ничего не могут. Люди должны знать, что без их помощи нельзя победить. Они нужны. Необходим «Айвар»… На днях Роман долго сидел со стармехом в холодной каюте. Консервацию давно закончили. Остались ремонтные работы.
— Ростислав Владимирович, — говорил Роман, — обязательно будем соблюдать хоть какую-то видимость рабочего дни, собираться к восьми утра, намечать план на день. Работать, пусть мало, но работать. В этом наше спасение…
— Понимаю. Делаем, Роман Николаевич. И будем делать. Но вы знаете, как все трудно.
…А то, что Засекин заныл сегодня, так он всегда ноет. Такой уж характер. Привыкли. Это не страшно. Роман сам слышал, как недавно матрос набросился с руганью на какого-то жителя острова за то, что тот сказал:
— Так дело пойдет — весь город вымрет.
— Мы помрем, другие останутся. Не может быть такого, — задыхаясь, кричал Засекин, вращая голодными, злыми глазами. — Не бывать этому. Понял? И в следующий раз не треплись…
Нет, он не должен беспокоиться. На «Айваре» крепкие ребята. Негнущимися, отвыкшими от карандаша пальцами капитан принялся писать.
Загрохотали выстрелы тяжелых орудий. Слышно было, как воют снаряды, пролетая над судном. Военные корабли начали обстрел дальних немецких позиций.
…Роман потер окоченевшие, распухшие руки. Сегодня он особенно мучился от холода. Камелек на «Айваре» не топили уже два дня. Доставать угольную крошку становилось все труднее и труднее. Заболел Засекин, и «экспедиция» в Угольную опять сорвалась. «Схожу к Верескову, погреюсь», — подумал Роман, и от одной мысли ему стало теплее. Не тревожа прикорнувшего в углу дивана вахтенного, он вышел на палубу. По скрипучему трапу спустился на лед. Над портом висел холодный и злой маленький месяц. Протоптанная через канал дорожка вела прямо в ковш, где стоял стационар, выкрашенный в белый маскировочный цвет. Там у Романа был знакомый — Валериан Афанасьевич Вересков. Когда-то Вересков плавал с Романом на пароходе «Курск» штурманским учеником. Роман помогал ему изучать мореходные науки. Они не виделись много лет и неожиданно встретились в проходной порта. Вересков сказал, что служит на стационаре, приглашал заходить, посмотреть, как они живут, помыться в душе. Приглашение было заманчивым. Роман пришел, вымылся горячей водой. Он уже забыл, какое ощущение испытывает человек, стоящий под теплым дождиком душа. Посидел в тепле, выпил настоящего чаю. Вересков болтал без умолку, острил. Романа разморило, хотелось закрыть глаза и ни о чем не думать. Пусть будет очень тихо, а тут Вересков что-то спрашивает, ждет ответа.
В свои следующие, очень редкие посещения стационара Роман всегда просил Верескова:
— Вы на меня не обращайте внимания, Валериан Афанасьевич. Я погреюсь, подремлю. У вас, наверное, много дел всяких?
Вересков отмахивался:
— Какие там дела! «Пассажиры» тихие, не беспокоят.
Роман торопился. Он предвкушал тепло, которое через несколько минут разольется по всему телу, пройдет боль в суставах, он закроет глаза и окунется в блаженное состояние покоя. Может быть, Вересков угостит его чаем, хотя Валериан не очень щедрый хозяин.
Роман выбрался на причал у самого стационара. Сказав вахтенному, кто ему нужен, он поднялся на вторую палубу, где помещалась каюта Верескова. Постучал в дверь. Некоторое время никто не отвечал, потом щелкнул замок. Роман увидел Верескова. Его лицо выглядело смущенным. На столе что-то стояло, прикрытое наспех наброшенными газетами.
— Ах, это вы, — здороваясь, облегченно проговорил штурман. — Очень кстати. Сегодня у меня маленькое торжество. День рождения. Двадцать восемь стукнуло. Закончу приготовления, и приступим к трапезе. Никого не приглашал. Хотел один… А то, знаете, разговоры, что, почему…
— Так, может быть, и я не ко времени?
— Нет, что вы. Как раз хорошо, что пришли. Мы ведь старые друзья…
Вересков сдернул со стола газеты. Роман увидел роскошное угощение: банку тушенки, полбуханки хлеба, кусок старого, желтого сала и бутылку, заткнутую бумажной пробкой. Валериан Афанасьевич мыл стаканы под краном умывальника.
— Так, — весело сказал он, запирая дверь на ключ. — Пир? А? Хорошо все же, что вы пришли. Не могу, вернее не люблю, пить один, а вы?
— Могу.
— Держите палец. До какого уровня наливать? Имейте в виду — разведен по широте полярного круга.
Вересков разлил спирт. Быстрыми движениями перочинного ножа он ловко вскрыл банку, поднял стакан.
— Будем здоровы. За то, чтобы эта катавасия поскорей кончилась.
Роман тяжело посмотрел на Верескова, залпом выпил свой спирт.
Вересков усмехнулся.
Он тоже выпил спирт и нехотя ковырял тушенку ножом.
— Сейчас схожу на камбуз за чаем.
Приятное тепло разлилось по телу. Роману сразу захотелось спать. Пришел Вересков с алюминиевым чайником. Они принялись пить чай. Жидкий, мутноватый, без сахара, но очень горячий.
— Где достали? — показал глазами на бутылку Роман.
— Надо уметь. Извлекать пользу даже из такого поганого существования, как наше. Где народ, там и спирт. Выпьете еще?
— Нет, не буду. Спасибо.
— Как хотите. А я еще дерну. Тогда перейдем к следующему номеру программы. К дружеской беседе. А вы ешьте, ешьте…
Глаза Верескова заблестели. Лицо лоснилось.
— Я, пожалуй, пойду. Что-то мне нехорошо. Отвык пить, — сказал Роман, вставая, но Вересков жестом остановил его.
— Невежливо, Роман Николаевич, сразу же отойти от стола. Посидим хоть для приличия с десяток минут. Хочется поговорить по душам, а то ведь не с кем… Я ничего не могу понять…
— Чего именно?
— Ну вот скажите, — доверительно наклонился Вересков к Роману. — Скажите, что, по-вашему, творится? Мы всюду отступаем, суда наши топят, послали пароходы в Германию перед самой войной. В чем дело?
Роман взглянул на Валериана Афанасьевича.
— Я не хотел бы говорить на эту тему. Главным образом потому, что самому многое непонятно. Не стоит заниматься пустыми домыслами.
- Предыдущая
- 6/48
- Следующая
